Рели́гия и наси́лие, междисциплинарная область исследований, изучающая пересечения между этими феноменами. Основные отрасли науки, которые она затрагивает, – религиоведение, социология, антропология, политология и культурология. Ключевые теоретические вопросы, на которые отвечают учёные, таковы: является ли связь между религией и насилием сущностной или фактической, в чём она выражается и чем обусловлена. Большинство исследователей, работающих в рамках этого научного направления, не считают религию единственным или даже привилегированным «вместилищем» насилия, поскольку оно является естественной, хотя и прискорбной, частью социального бытия в целом. Вопрос о специфических формах выражения и осмысления насилия в религии интересует учёных именно в том аспекте, в каком она отличается от других сфер общественной жизни вроде политики. В эмпирическом плане речь идёт о широком круге явлений, из которых некоторые относятся к материальной реальности (принесение жертв, религиозные войны, мученичество, практики членовредительства в аскетике и обрядах перехода), а другие – скорее к миру идей («насильственное» содержание священных писаний и авторитетных религиозных текстов, образы и концепции жертвы и войны, табу, эсхатологические и мессианские идеи).

Одним из ключевых и при этом наиболее дискуссионных понятий в данной сфере исследований является собственно «религиозное насилие». Некоторые авторы используют его только в смысле насилия в отношении другого – имея в виду, например, религиозные теракты, антимусульманские погромы со стороны индуистов и буддистов, деятельность инквизиции, исламские завоевания или крестовые походы. Обычно в этом смысле термин имеет пейоративный оттенок. С другой стороны, многие учёные понимают под религиозным любое насилие, которое так или иначе связано с религией или ею мотивировано: это могут быть обряды жертвоприношения, калечащие аскетические практики или кровожадные текстуальные описания. Так, исследователь М. Юргенсмейер определяет религиозное насилие как «насилие, не порождённое религией, но с ней повязанное» (Юргенсмейер. 2022. С. 15).

Важно отметить, что «религия и насилие» как область пересечения феноменов не ограничивается религиозным насилием. Скажем, концепции ада или чистилища с характерными для них описаниями и иконографией пыток и страданий попадают в данную область исследований, но не могут считаться религиозным насилием, поскольку носят в основном идейно-концептуальный характер.

Вопрос о взаимосвязи религии и насилия

Современные исследования религии и насилия восходят к концу 19 – 1-й половине 20 вв. и трудам таких авторов, как Э. Дюркгейм, А. Юбер и М. Мосс, З. Фрейд, Ж. Батай; из более поздних «классиков» часто называют Р. Жирара, В. Буркерта и М. Блоха. Большинство этих мыслителей предложили собственные теории генезиса религии и полагали её фундаментом жертвоприношение (см.: Princeton readings… 2011). Нынешний этап дискуссии о религии и насилии, однако же, начался после знаменательного теракта в Нью-Йорке 11 сентября 2001 г., когда вопрос о «насильственной изнанке» религии из умозрительной научной проблемы стал достоянием публики и широкого круга популярных авторов. Несмотря на специфику инфоповода, дискуссия затронула не только проблематику религиозного терроризма, но и более обширный круг вопросов.

Наиболее радикальную антирелигиозную позицию после 11 сентября заняли «новые атеисты» (прежде всего Р. Докинз, С. Харрис, К. Хитченс, Д. Деннет). В 2000-х гг. они опубликовали ряд книг, в которых утверждали, что религия всегда несёт с собой насилие, поскольку имеет иррациональную природу и питается от слепой веры, эмоций и предрассудков. Наиболее известные работы, в которых изложена данная точка зрения, – «Конец веры» (The end of faith, 2004) Харриса, «Бог как иллюзия» Докинза (The God delusion, 2006) и «Бог – не любовь» Хитченса (God Is not great, 2007). Идею о наличии причинно-следственной связи между религией и насилием, хотя и на более строгих теоретических основаниях, поддерживают и некоторые учёные – например, Г. Авалос, разработавший оригинальную теорию религиозного насилия. Как утверждает исследователь, религия способна производить «дефицитные ресурсы» (scarce resources), которые обладают предельной ценностью и становятся предметом борьбы – например, «спасение», «чистота веры» или священная территория (Avalos. 2005).

Противоположную позицию, как правило, занимают «традиционные» религиозные лидеры и богословы. Они утверждают, что их религия (или же любая религия как связь с божественным) проповедует мир и любовь, а те, кто вершит насилие, либо ненастоящие верующие, либо предают свою веру. Не поддерживая этот аргумент напрямую, некоторые авторы из научного сообщества занимают близкую апологетическую позицию. Теолог У. Кавано в книге «Миф о религиозном насилии» (The Myth of Religious Violence, 2009) высказывает 2 тезиса: во-первых, что религиозные идеи, образы и ценности провоцируют насилие не в большей степени, чем условно-секулярные, – ведь, например, тоталитарные идеологии 20 в. или обе мировые войны были вызваны к жизни отнюдь не религией; во-вторых, что сами понятия религиозного и секулярного возникли в Новое время в эпоху религиозных войн в Европе, когда религию объявили первопричиной всех бед и решили сдерживать (Cavanaugh. 2009). Опираясь на концепцию Кавано, К. Армстронг утверждает, что в основе своей «великие религиозные традиции» учат этическому отношению к людям, а насилие и социальная несправедливость испокон веков коренятся в амбициях политиков и военных. Хрестоматийные кейсы религиозного насилия вроде инквизиции, крестовых походов и современного фундаментализма она объясняет тем, что иногда религия отходит от своей «истинной сути» и преследует конъюнктурные цели, вступая в нечистый союз с политикой (Армстронг. 2021).

Отдельную специфическую позицию в этом вопросе занимают Р. Жирар и его последователи. В «Насилии и священном» (La violence et le sacré, 1972) и позднейших работах Жирар утверждает, что религия – не причина насилия, а, напротив, механизм для совладания с бесконтрольным насилием. В его теории основой человеческой солидарности и, соответственно, общества является акт коллективного насилия над козлом отпущения. Религия оформляется, когда жертву сначала обожествляют, а затем консервируют «примиряющий» эффект коллективного убийства в форме религиозных институтов (разграничение сакрального и профанного, обряд жертвоприношения, миф, табу и т. д.). Христианство в миметической теории рассматривается как уникальная религия, разоблачившая «механизм козла отпущения»; поскольку же именно он обеспечивал сдерживание насилия, в 20–21 вв. насилия особенно много (Жирар. 2008; 2010). В рамках современных исследований религии и насилия последователи Жирара представляют отдельное направление (Palaver. 2013).

Большинство академических исследователей занимают срединную позицию: соглашаясь с апологетами в том, что религия не повинна во всех бедах мира, они утверждают, что между религией и насилием существует тесная связь. Эта связь выражается как в содержании многих священных текстов, обрядов и практик, так и в специфике религиозного мышления и воображения в целом, безотносительно частных традиций. М. Юргенсмейер утверждает, что одной из центральных тем религии является война, которая постоянно фигурирует как в священных писаниях – Библии, Коране, Бхагавад-гите (части Махабхараты), буддийских палийских хрониках «Дипавамсе» и «Махавамсе» и т. д., так и в истории религий. Мир для верующих – это арена «космической войны», вечного противостояния между светом и тьмой, добром и злом или порядком и хаосом, в котором они активно участвуют. Иногда эта борьба является символической, и верующие участвуют в ней посредством молитв и благих дел, но иногда накладывается на политические размежевания и конфликты, и это порождает актуальное религиозное насилие в форме войн и терактов или всплесков религиозного национализма (Juergensmeyer. 2008; Юргенсмейер. 2022). На сегодняшний день теория «космической войны» – наиболее авторитетная исследовательская программа в сфере изучения религии и насилия.

Важно, что воинственность религии не обязательно делает её насильственной, поскольку в разных ситуациях «космическая война» может осмысляться как происходящая в душе человека, стимулировать жертвенность и вести к проповеди ненасилия. Исследователь Р. Скотт-Эпплби называет этот эффект «амбивалентностью сакрального» (Appleby. 2000). В подтверждение этого можно вспомнить деятельность Ганди или Армию спасения – возникшую в 19 в. методистскую организацию, которая подражает военной структуре и эксплуатирует военные термины, но является мирной и благотворительной.

В целом «большие теории» для исследований религии и насилия – редкость. Сегодня в них намного важнее особенности научных дисциплин (антропологии, социологии, теологии, частных направлений вроде исследований национализма, религии в медиа и т. д.), а также понятийный аппарат и конкретные темы.

Специфика религиозного насилия

В масштабной публичной дискуссии, развернувшейся в 2000-х гг., под религиозным насилием чаще всего понимали насилие активное, т. е. обращённое на другого, – исламские теракты, инквизицию, крестовые походы, жертвоприношения ацтеков и майя. Несмотря на это, его уникальный пласт составляет насилие, которое верующий либо обращает на себя сам, либо добровольно принимает (например, мученичество, практики членовредительства в знак преданности богам, в аскетике, в ходе обрядов инициации, а также особенные сакральные формы самоубийства). В обоих случаях насилие часто обнаруживает ряд как формальных, так и содержательных особенностей, которые и позволяют называть его религиозным. Их можно свести к следующим: это отсылки к священным текстам либо конкретным религиозным идеям (например, искуплению грехов через страдание, представлениям о чистоте/осквернении); отказ от морали в пользу трансцендентных императивов вроде «воли Божьей»; высокая степень символизации; особый перформативный характер, придающий насилию сходство с религиозным обрядом либо прямо к нему отсылающий; наконец, динамическая соотнесенность со сверхъестественным измерением, в котором действуют божества, демоны и прочие существа того же порядка. Рассмотрим эти особенности на конкретных примерах.

Итак, особенная форма религиозного насилия, которое обращено на других, часто отсылает к тем или иным священным писаниям. К примеру, циркумцеллионы – воинствующие донатисты, которые действовали в Северной Африке в 4–5 вв., – использовали в качестве оружия не клинки, а дубины, руководствуясь словами из Евангелия: «Все, взявшие меч, мечом погибнут» (Мф 26:52). Следуя заповеди «не убий», они не убивали своих оппонентов, а только жестоко избивали, оставляя истекать кровью. Помимо этого, иногда они калечили вражеских клириков, ослепляя их с помощью смеси извести с уксусом: этим они воплощали в жизнь метафору «духовной слепоты», которой противопоставляли «истинное зрение» собственного учения (Gaddis. 2005. P. 126–129).

Из других примеров можно привести христианскую практику сожжения еретиков: несмотря на то, что с 3 в. такая казнь практиковалась в Римской империи в отношении манихеев, а в Средние века была популярной формой линчевания, начиная с 11 в. христианские правители и позднее представители церкви рассматривали сожжение как символическое предвосхищение адских мук и одновременно как очищение и искупление грехов. В американском штате Юта, где больше половины населения (60 %) исповедуют мормонизм, практикуется уникальный для США вид смертной казни, а именно расстрел. Причина этого – в мормонской доктрине «искупления кровью», согласно которой убийство – настолько тяжёлый грех, что искупительная жертва Иисуса Христа на него не распространяется и убийцы должны смыть его собственной кровью. Сегодня эта доктрина существует лишь у мормонских фундаменталистов, но для Юты имеет историческое значение. И последний аналогичный пример – казнь через обезглавливание в исламе: ещё начиная с 7 в. она особенным образом интерпретировалась как позорная, нечистая казнь неверного, что обусловило её популярность у современных джихадистов (Furnish. 2005).

В иных случаях священные тексты наделяют неспецифичные акты насилия особенным символизмом. Например, в «Последних инструкциях», которыми террористы 11 сентября руководствовались перед захватом самолётов, отмечены суры Корана, которые им полагалось читать – «Покаяние» (9) и «Добыча» (8). В этом втором отрывке, в частности, говорится: «Я брошу в сердца тех, которые не веровали, страх […] Это – за то, что они откололись от Аллаха и Его посланника… ведь Аллах силён в наказании! Это – вам! Вкусите же его и что для неверных – наказание огня» (8:12–14). Упомянутые в суре «страх» и «наказание огня», которые в ином контексте можно было понять как посмертную кару грешникам, интерпретировались здесь в смысле теракта (Princeton readings… 2011. P. 82–89).

Отсылки к священным текстам или религиозным целям обусловливают и такую особенность религиозного насилия, как «трансцендентное снятие морали»: высшее благо оказывается важнее обыденного отношения к ближним, а божественная справедливость – непостижимой для человеческого ума. Этот принцип прослеживается, например, в известной цитате из проповедей Иоанна Златоуста, которая часто используется для легитимации насилия православными активистами: «Если кто даже совершит убийство по воле Божией, это убийство лучше всякого человеколюбия; но если кто пощадит и окажет человеколюбие вопреки воле Божией, эта пощада будет преступнее всякого убийства. Дела бывают хорошими и худыми не сами по себе, но по Божию о них определению» (Иоанн Златоуст, свт. Творения святого отца нашего Иоанна Златоуста... 1895. Т. 1. С. 670).

Насилие как ритуал и перформанс

Обычно насилие является неотъемлемой частью обрядов жертвоприношения, даже если речь идёт не о реальном, а о символическом насилии – как, например, в «бескровной жертве» таинства Евхаристии. Этот их компонент был одним из ключевых предметов интереса французской социологии и антропологии 20 в. у таких авторов, как Э. Дюркгейм, А. Юбер и М. Мосс, Ж. Батай, Р. Жирар, Р. Кайуа, М. Элиаде. Многие авторы сходились на том, что такое насилие необходимо для «разрыва» профанного состояния и перехода в сакральное время / пространство мифа, а также для создания между участниками ритуала эффекта сопричастности (см.: Мосс. 2000; Батай. 2006; Жирар. 2010).

«Активное» религиозное насилие тоже часто предстаёт в виде театрализованного представления, схожего с ритуалом, т. е. имеет отчётливый перформативный характер (Юргенсмейер. 2022. С. 243–250). Яркий пример данного эффекта – видео казней ИГИЛ (организация запрещена в РФ), которые выпускались с 2014 г. Запечатлённые на них убийства «неверных» имели, с одной стороны, ритуальный характер сами по себе, поскольку сопровождались особой хореографией, пением нашидов и демонстрацией флагов; с другой – они были призваны оказать воздействие на разные категории зрителей, а именно вдохновить сторонников и вселить страх в противников; с третьей стороны, они имели перформативный характер как «перформативные высказывания», т. е. декларировали картину мира как противостояние между светом и тьмой. Для описания таких ритуализованных насильственных практик Н. Земон Дэвис предложила термин «обряды насилия» (rites of violence): по её утверждению, взаимные нападения католиков и протестантов во Франции 16 в. имели характер очистительных обрядов. Когда протестанты разоряли католические храмы, разбивали алтари и статуи или когда католики убивали протестантов и рвали французские библии, то те и другие имели целью «избавиться от скверны» – всего, что якобы вторгалось в сакральный миропорядок (Zemon Davis. 1973). Оба этих примера предельно радикальные, однако и более обыденные религиозные практики часто имеют характер «спектакля» – как выступления христианских мучеников на римской арене, ритуальные самосожжения у индуистов и буддистов, практики членовредительства у суфиев или самобичевание у шиитов в день Ашура.

Зачастую наиболее специфическим для религии является именно такое насилие – ритуализованное и обращённое на себя. В такой форме это один из способов достижения высших духовных целей: спасения, единения с божеством, получения исключительного статуса или посмертной награды. Обширный спектр таких практик существовал в индийском и особенно японском буддизме: чтобы переродиться в Чистой земле будды Амитабхи или достичь нирваны, монахи прыгали с деревьев, топились в море, выжигали себе пальцы рук и ног или сжигались заживо. У японских буддистов 17–19 вв. была уникальная практика самомумификации: чтобы уменьшить вес тела, они в течение 2–3 лет ели хвойные иголки, а затем хоронили себя или замуровывали в стены (Stone. 2018).

В наиболее радикальных случаях практики ненасилия или же сострадания могут обернуться насилием против себя. Это прослеживается в буддийских джатаках, где Будда Шакьямуни в прошлых жизнях скармливает себя голодной тигрице, или отдаёт собственные глаза слепому, чтобы тот прозрел, или насыщает страдающих голодных духов своей плотью и кровью (Ohnuma. 2018). Другой яркий пример – джайнизм. На высших уровнях следования принципу ненасилия посвящённые джайны не имеют права расчёсывать укусы насекомых, чтобы не навредить отложенным в рану личинкам, а избранные джайнские аскеты практикуют самоубийство в форме поста – этот обряд называется «саллекхана» и осмысляется как абсолютный отказ от насилия (Vallely. 2018).

Религиозное насилие и символизация

Насилие присутствует в религии не только в форме «реального» насилия: её символический план также пронизан образами войны, жертвы и противостояния, которые часто встречаются в священных текстах и фигурируют как метафоры. Например, хотя ненасилие является одной из основ джайнизма, духовная борьба описывается в этой традиции исключительно в терминах завоевания и победы. Первые христианские мученики, равно как и монахи 4–5 вв., называются в текстах «воинами», «солдатами» и «борцами», а священные облачения сравниваются с оружием и доспехами. Главные символы сикхизма – меч кханда, 2 кинжала и метательное кольцо – символизируют преданность Богу, а в тибетском буддизме ваджра бога Индры трактуется как оружие, «рассекающее тьму неведения». Борьба, в которой постоянно участвуют религиозные люди и на которую направлены все эти орудия, это духовная борьба с внутренним злом, собственными привязанностями и страстями, злыми духами и т. д.

«Настоящее», видимое для всех религиозное насилие начинается, когда эти образы проецируются вовне и происходит идентификация двух войн – внутренней и внешней, хотя обе они являются в равной степени «духовными». Происходит создание образа врага: христиане отождествляют своих посюсторонних противников с бесами, иудеи и некоторые протестанты – с амалекитянами, с которыми «брань у Господа... из рода в род» (Исх 17:16), мусульмане-шииты – с Язидом, убийцей Хусейна, сына имама Али, и т. д. Итак, война в религиозном мышлении и воображении – это всегда континуум между физическим противостоянием и духовной бранью, которые могут перетекать друг в друга. Например, хотя некоторые пассажи зороастрийской Авесты указывают, что наилучший способ борьбы со злыми духами (дэвами) – сельское хозяйство, в эпоху Ахеменидов и затем Сасанидов с дэвами отождествлялись враги империи, которых необходимо было сокрушать силой оружия. Или когда в 4–5 вв. христианские монахи включались в общественно-политическую борьбу, то переносили духовную брань с демонами на «еретиков» и «язычников».

Хотя граница между религиозным и «секулярным» насилием часто бывает размытой, в каждом случае можно выделить те и другие компоненты. Например, хотя 1-я мировая война очевидно не была религиозным конфликтом, каждая из стран верила, что Бог на её стороне, и активно эксплуатировала идеологию мученичества, а немецкие лютеране в проповедях говорили о «Боге, который царствует в небесах, над херувимами, серафимами и дирижаблями» (Jenkins. 2015. P. 12). Аналогично, хотя геноцид в Руанде был этноцидом, некоторые пасторы-хуту сравнивали тутси с амалекитянами и обосновывали их уничтожение религией.

Наконец, во многих конфликтах 20–21 вв. религиозные, этнические и культурные факторы накладываются, образуя сложную амальгаму. В качестве примера можно привести борьбу христиан и мусульман в Боснии, католиков и протестантов в Северной Ирландии, буддистов и мусульман в Мьянме, индуистов и сикхов, а также индуистов и мусульман в Индии. Аналогичное наложение различных факторов, стимулирующих насилие, встречается и в иных случаях, когда оно является односторонним: например, расистское насилие на американском Юге обосновывалось христианством, а бытование и распространение «убийств чести» коррелирует с исламом. В таких случаях можно говорить об отдельных религиозных составляющих конкретных практик и обоснований насилия.