О́браз врага́, устойчивая конструкция в воображении и дискурсе сообщества, фиксирующая негативный аспект её идентичности в форме персонификации собственно «врага»: в контексте вооружённого конфликта это образ противника, в контексте революции – социально-политических оппонентов, а для различных религиозных общин – сверхъестественные «тёмные силы», как-либо связанные с творящими зло людьми. Поскольку образ врага принадлежит к области коллективного воображаемого сообщества, он обычно не отражает характеристик какой-либо реальной группы, которую оно может считать враждебной: например, антисемитский образ имеет мало общего с реальными евреями. При этом негативным характеристикам противника неизменно противопоставляются позитивные черты и свойства самой группы, так что если «врагу» соответствуют агрессия, жестокость и моральная низость, то «нам» – миролюбие, доброта, возвышенные ценности и прочее в этом роде.

Образ врага: функции и динамика

Функция образа врага для сообщества заключается в том, что в качестве реальной или воображаемой экзистенциальной угрозы «враг» служит его сплочению и мобилизации, часто под руководством харизматического лидера, способного защитить от «врага» и одержать над ним победу. Некоторые теоретики и идеологи уделяют этому моменту особенное внимание: например, Р. Жирар в своей книге «Насилие и священное» (La violence et le sacré, 1972) и прочих работах пишет, что коллективное насилие над произвольно выбранным «козлом отпущения» и производные от него институты (жертвоприношение, право и т. д.), по сути, единственный механизм солидаризации. Или К. Шмитт в статье «Понятие политического» («Der Begriff des Politischen», 1932) выдвинул тезис, что определение врага лежит в основе политической жизни, благодаря которому различные общности оформляются в том числе и внутри себя.

Такие функции образа врага, как негативное определение, кто есть «мы», сплочение на основе отвержения отрицательных характеристик противника и мобилизация против него, оказываются крайне востребованы в специфических социальных и политических контекстах: это зарождение сообщества, кризис, а также антагонизм между 2 или более группами. Поэтому эти образы характерны для начальных этапов существования новых религиозных сообществ, различного рода революционных и социально-реформаторских движений, а также для авторитарных и тоталитарных обществ, выстроенных на основе механизмов негативной идентичности. После того, как сообщество встраивается в существующий социально-политический порядок либо перестраивает его, или после окончания критического периода образы врага рутинизируются. Затем они либо сохраняются в коллективной памяти сообщества, либо исчезают. Также образы врага становятся востребованными в мобилизационных контекстах конфликта между сообществами или борьбы за власть внутри одного из них. В этом смысле следует различать образы внешних и внутренних врагов: если наличие первых предполагает, что в сообществе есть условное единство, то вторые предполагают его расколотость и легитимируют репрессии и чистки. Различие между ними прослеживается даже на уровне метафор: к внешнему врагу обычно относятся тропы войны, схватки, героического борения, а ко внутреннему – очищения, принесения в жертву, травли насекомых или паразитов.

Сообщество осмысляет «врага» как предельный источник насилия, а себя выставляет его невинной жертвой, которая вынуждена защищаться; отсюда – нарративы о жестокости «врагов» (ср.: «кровавый навет»). С другой стороны, обусловленный образами врага виктимный дискурс зачастую легитимирует реальное насилие со стороны самого сообщества, будь то внешнее или внутреннее в форме репрессий, этнических чисток, государственного террора – например, в период якобинской диктатуры во Франции, в Третьем рейхе, СССР, в Китае во время «культурной революции», в Камбодже «красных кхмеров» и т. д. Бытование образа врага на протяжении длительного времени предшествовало геноцидам, включая истребление Германией племён гереро и нама в 1904–1908 гг., геноцид армян (Мец Егерн), Шоа (Холокост), уничтожение хорватами сербов в Югославии во время Второй мировой войны 1939–1945 или «резня в Сребренице» 1995 г., когда уже сербские войска убивали боснийских мусульман.

В зависимости от среды, в которой они возникают или имеют хождение, внутренней специфики и языка описания образы врага можно поделить на различные категории: политические (например, «пятая колонна»), этнические, религиозные (иудеи-«христоубийцы», «нехристи», «неверные») и т. д. Некоторые подобные образы при этом можно отнести к более чем одной категории, что отражает сложносочинённую идентичность носителей образов врага: например, уничижительное обозначение евреев в дискурсе религиозных националистов отсылает к этносу и религии, а в образе «мусульманского террориста» сходятся религия и политика.

Образы врага создаются, поддерживаются и обслуживаются совокупностью языковых средств выражения и дискурсов, которые принято определять как «язык вражды» или «язык ненависти» (англ. hate speech). В плане языковых средств он включает пейоративные обозначения тех или иных групп, которые с их помощью маркируются как неполноценные, зловредные и вражеские. В качестве дискурса язык вражды представляет собой совокупность устойчивых тропов, которые используются при обсуждении «врагов» – призывы к насилию и дискриминации, обвинения в криминальной деятельности и терроризме, заявления, что враги скверно влияют на государство и общество, стремятся захватить власть и т. д. Понятие языка вражды используется как в социологии, где рассматривается как механизм создания и воспроизводства образов врага, так и в международной правовой практике (например, в работе Европейского суда по правам человека) или правозащитной деятельности, которые стремятся его как-либо ограничить либо привлечь к ответственности тех, от которого язык вражды, собственно, исходит.

Механизмы создания образов врага

Образы врага оформляются и распространяются в публичном пространстве – политических выступлениях, религиозных проповедях, публикациях в СМИ, – литературе и визуальном искусстве. В различных обществах и контекстах оформление и функционирование образов врага работает схожим образом в соответствии с рядом механизмов, среди которых можно выделить следующие:

• Деиндивидуализация – тенденция представлять «врага» как аморфную массу, предельно диффузное множество с неопределёнными границами либо абстрактный принцип, несводимый к совокупности индивидов. Исходя из этого, образы врага всегда предполагают максимально «типичных» представителей вида. Отсюда – дискурсивное различие, например между антисемитским стереотипом и «евреем-соседом» в контексте антисемитизма, в котором один из элементов предельно размывается, а второй остаётся конкретным и отражает опыт непосредственного контакта.

• Генерализация – механизм абстрагирования и переноса частных смыслов «вражеского» от образцовых индивидов на более обширную группу. Например, в риторике Сталина апостол-предатель Иуда превратился в «иуд» (во мн. ч.); а в период Исламской революции в Иране 1979 аятолла Р. Хомейни проецировал на шахский режим образ Язида, убийцы праведного имама Хусейна ибн Али. В контексте национальной розни такие образы часто возникают в результате генерализации популярных личных имён («фрицы», «гансы», «иваны» и т. д.). Чтобы отличать абстрактных «врагов» от реальных социальных групп, для них иногда придумываются специальные термины («жидорептилоиды») либо резервируются специфические понятия, позволяющие отличать одних от других: реальных людей от стигматизированных стереотипов. Благодаря этому различные образы врага могут пересекаться либо смешиваться до неразличимости (ср.: «жиды и крестоносцы» у У. бен Ладена).

• Проекция – «опознание» конкретных индивидов или групп в качестве воплощений известных, предельно абстрактных и метафизических «врагов»: так, в качестве демонической «храфстры» опознавали своих противников персы при Ахеменидах или европейские колонизаторы 17–18 вв. проецировали образ библейских «амалекитян» (врагов Израиля «в род и род») на африканцев, легитимируя насилие в их отношении. Особенно явно механизм проекции заявлен в религиозных воображении и дискурсе.

• Дегуманизация и демонизация – враг лишается человеческого статуса и наделяется демоническими чертами и характеристиками либо прямо ассоциируется с «темными силами» в религии (дьяволом в христианстве, Амалеком в иудаизме, Ангра-Майнью и «храфстрой» в зороастризме; ср. концепцию США как «великого сатаны» в идеологии Ирана после 1979 г.). Для определения врага часто используются биологические метафоры разложения и медицинские тропы заразной болезни (ср. «тлетворное влияние Запада») – не просто нечеловеческой, но и губительной для людей. В создании образа врага задействуются те же дискурсивные и практические стратегии дегуманизации, что и в пенитенциарных учреждениях вроде тюрьмы: из социальных психологов их описывал Ф. Зимбардо (автор Стэнфордского тюремного эксперимента), из социологов – представители символического интеракционизма (И. Гофман).

Перечисленные механизмы, с одной стороны, служат созданию образа врага, с другой – провоцируют и легитимируют насилие в отношении тех или иных социальных групп, тем самым сублимируя внутренние противоречия сообщества. Также в результате одновременной параллельной работы этих механизмов «враги» оформляются в относительно строгую иерархию, на вершине которой находятся абстрактные и метафизические враги (Люцифер, «враги Свободы», организаторы «мирового еврейского заговора»), а далее по убывающей – более реальные социально-политические противники, которые «опознаются» в качестве прислужников либо, реже, невольных пособников вышестоящих «врагов». Иерархия «врагов», равно абстрактных и конкретных, внешних и внутренних, рассматривается как единая структура, которой приписывается стремление к уничтожению либо же подчинению «нас» в качестве группы.