Оптими́зм и пессими́зм (от лат. optimus – наилучший и pessimus – наихудший), понятия, характеризующие ту или иную систему представлений о мире в зависимости от выраженного в ней позитивного или негативного отношения к сущему и ожиданий от будущего. Можно выделить 2 основных типа оптимизма и пессимизма. Первый изображает мир как относительно статичное, извечное состояние, в котором преобладает или господствует одно из начал, явно или в скрытом виде (выступающее на поверхности зло может быть обращено в добро в «высшем» смысле и наоборот). Второй тип оптимизма и пессимизма вводит историческое измерение, благодаря чему мир рисуется движущимся к окончательной победе добра над злом или наоборот. Оценке здесь подвергается не сама по себе наличная действительность, а перспектива её исторического развития (по формулам «всё идёт к лучшему» или «всё идёт к худшему»).

Первые попытки мыслить о мире в целом неизбежно приобретают универсально-оценочный характер. Это диктуется жизненной потребностью человека осмыслить каждый болезненно переживаемый случай зла, связав его с общим распорядком бытия; такое осмысление может происходить либо по формуле пессимизма – «страдание есть закон всего сущего» (даже столь, казалось бы, безотрадное объяснение может быть рассчитано на «утешительный» психологический эффект, как это можно видеть в буддизме, в греческой моралистической философии и т. п.), либо по формуле оптимизма – «твои страдания необходимы для мирового блага и в своей сущности сами суть благо». Обе формулы отнюдь не исключают одна другую. К. Г. Юнг наблюдал в Африке племя, выработавшее 2 параллельные мифологические системы: первая функционирует от восхода солнца до его заката и описывает мир в формулах наивного оптимизма, вторая вступает в силу после заката и имеет противоположное оценочное содержание. При этом ранние формы пессимизма связаны с чрезвычайно интенсивным переживанием смерти (например, в аккадском эпосе о Гильгамеше, 22 в. до н. э.). Более глубокий пессимизм, выражающийся формулой «лучше умереть, чем жить», часто появляется в связи с негативной оценкой социального бытия человека; ср. в книге Иова (3:17–19), где герой тоскует о царстве мёртвых: «Там беззаконные перестают наводить страх, и там отдыхают истощившиеся в силах. Там узники вместе наслаждаются покоем и не слышат криков приставника. Малый и великий там равны, и раб свободен от господина своего».

Для древнегреческой мифологии и выросшей из неё античной философии в основном характерны оптимизм и пессимизм первого (статического) типа. Бытие физического и социального космоса описывается здесь как бесцельное и вечно возвращающееся к исходной точке, наподобие смены времён года или движения небесных тел. Греческий космос есть борьба слепых сил, из которых ни одна не воплощает собой «зло» или «добро» в чистом виде: по Гераклиту, «война – всеобща, правосудие – борьба, и всё рождается через борьбу и необходимость»; совершенно так же изображает социальное бытие людей греческий эпос («Илиада»). Гомеровские боги вмешиваются в земную жизнь не затем, чтобы положить начало чему-то устойчивому и вечному, но, напротив, их вмешательство всякий раз обусловлено своей беспоследственностью: так, боги удовлетворяют желания Ахилла именно потому, что он всё равно обречён. Ни у мира, ни у истории нет «смысла». Такая картина мира могла переживаться в духе глубокого пессимизма, нашедшего выражение в «мудрости Силена», согласно которой высшее благо – не рождаться, а следующее за ним – немедленно умереть. Поскольку античный космос всё же допускает эволюцию, это не прогресс, а регресс: золотой век лежит не в будущем, а в прошлом для всей античной мысли от Гесиода до Лукреция. Но идея окончательной катастрофы, характерная для других типов мифологического мировоззрения (ср. древнескандинавское «Прорицание вельвы»), в греческой мифологии и философии затушёвана: космос подвержен периодическим катастрофам (учение стоицизма о мировых пожарах, восходящее к Гераклиту), но они не могут поколебать его вечности и стабильности. Точно так же пессимистическое понимание мира как бессмысленной игры не отменяет античного оптимизма, радостно принимающего именно самодовление мира: «Изобилуя во всём, жизнь многообразно творит всё и не может удержаться от созидания всё новых прекрасных и стройно оформленных живых игрушек» (Плотин, «Эннеады», III, 2, 15). Таким образом, для греческого мировоззрения космологический оптимизм столь же характерен, как и исторический пессимизм.

Резкую противоположность этому составляет исторический оптимизм иудаизма и особенно христианства. Хотя и в Библии мы находим проявление космологического оптимизма, когда каждая заново сотворённая часть мироздания положительно оценивается Богом («И увидел Бог, что это хорошо» – Быт. 1:10 и др.), не в этом лежит специфика иудейско-христианского оптимизма. Мало того, воспеваемая греческими философами и поэтами циклическая стабильность космоса с его «вечными возвращениями» оценивается здесь иначе – как нечто безысходное («Екклесиаст»: «Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем») и требующее прекращения в виде «конца» мира. Свою опору иудейский оптимизм ищет в идее поступательного целесообразного движения, возможного только для личностной воли, будь то воля человека или божественная воля Яхве. В повествовании Пятикнижия многократно повторяются благословения и обещания, даваемые Яхве Аврааму и его потомкам, благодаря чему создаётся впечатление постепенно растущей суммы божественных гарантий счастливого будущего. В кризисную эпоху пророков этот эсхатологический оптимизм, умозаключающий от бедственности настоящего к благополучию будущего (Ис. 44:3 – «Ибо Я изолью воды на жаждущее и потоки на иссохшее»), приобретает вполне сложившийся облик, с которым он и переходит в раннее христианство.

Христианская оценка космоса и плоти сложна и антиномична. С одной стороны, христианство в борьбе с опасностью последовательно пессимистичного манихейства, безоговорочно осуждавшего весь материальный мир, настаивает на изначальном совершенстве «творения». «Полюби же и плоть, как скоро она сотворена таким Художником!» – восклицает Тертуллиан («О воскресении плоти», гл. 5). Но мировая гармония уже не довлеет себе, но соотнесена с духовным Абсолютом и получает своё утверждение лишь от него: «сочетание движения и покоя, осуществляющее себя в стройной упорядоченности, есть некая музыкальная гармония, из которой рождается... славословие той Силе, всё это поддерживающей» (Григорий Нисский, «Толкование на псалмы», гл. 3). Христианство разлагает бытие на неравные пары категорий, из которых лишь одна мыслится безусловно благой, а вторая нуждается в оправдании через первую (Бог и мир, дух и плоть, благодать и природа, Церковь и человечество). «Природа» в результате грехопадения Адама временно оказалась ущербной и страдающей, однако воплощение Христа открыло путь к возрождению человечества и всего космоса: «Ибо думаю, что нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас» (Рим. 8:18). Таким образом, главное настроение христианства – уверенность в торжестве идеала, динамический оптимизм эсхатологического типа по формуле «всё идёт к лучшему».

Оптимизм Возрождения зиждется на идеализированном понимании человеческой природы, которая сама по себе гарантирует совершенство общества. По словам Дж. Пико делла Мирандолы, «человек самый счастливый из всех живых существ и достойный всеобщего восхищения» (Эстетика Ренессанса. 1981. С. 248). В более прозаической форме эту же мысль выражает Ф. Рабле: «...Людей свободных... сама природа наделяет инстинктом и побудительной силой, которые постоянно направляют их на добрые дела и отвлекают от порока...» (Рабле. 1961. С. 151). При столкновении с действительностью этот антропологический оптимизм легко оборачивался своей противоположностью, как это наглядно прослеживается в философии и литературе Позднего Возрождения (например, в словах о человеке в «Гамлете» У. Шекспира и др.).

Оптимизм был в целом присущ эпохе Просвещения. Систему космологического оптимизма заново выразил Г. В. Лейбниц в трактате «Опыты теодицеи о благости Божией, свободе человека и начале зла». По Лейбницу, Бог создал мир, наилучший из всех возможных; сам термин «оптимизм» был введён французскими иезуитами в 1837 г. в полемических целях именно для характеристики этой системы. Оптимизм этого типа, легко возносившийся над нуждами эпохи и всем конкретным, был осмеян Вольтером в повести «Кандид, или Оптимизм». Типично просветительским был оптимизм (эвдемонизм) Э. Шефтсбери. От Лейбница традиция оптимизма перешла к Г. Э. Лессингу, Д. Дидро, раннему И. Канту и другим просветителям. Однако статический (космологический и антропологический) оптимизм в общей структуре просветительской идеологии лишь оттеняет динамический оптимизм, т. е. веру в преобразование мира к лучшему; такая вера была характерна для европейского мировоззрения уже в Средние века, но теперь эсхатологический оптимизм сменяется историческим. Оптимизм этого типа особенно характерен для французского просветительства (ср. «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума» Н. де Кондорсе, 1795). Просветительная концепция прямолинейного интеллектуального прогресса, который якобы автоматически влечёт за собой моральный и социальный прогресс, переходит и в 19 в. (ср. «Прогресс, его закон и причина» Г. Спенсера, 1857).

Реакцией на исторический оптимизм и эвдемонизм просветителей явились различные концепции пессимизма, в которых, в частности, выводился отрицательный баланс неприятных и приятных впечатлений и ощущений (так, согласно П.-Л. де Мопертюи, сумма неудовольствий превышает сумму благ в мире). А. Шопенгауэр, исходивший из того, что вся жизнь есть неизбывное страдание, впервые (с 1844) обозначил свою систему как «пессимизм» и в противовес Лейбницу назвал существующий мир наихудшим из возможных. Под влиянием Шопенгауэра пессимистические умонастроения получили распространение в философских и литературных кругах Европы 2-й половины 19 в. (этика Э. фон Гартмана с его призывом избавиться от иллюзии достижения счастья и т. п.).

Ф. Ницше, противопоставляя «романтическому пессимизму» А. Шопенгауэра «дионисовский пессимизм» – трагическое восприятие жизни во всей её «преизбыточествующей» полноте, призывал вместе с тем вообще отказаться от употребления «изношенных до скуки слов… оптимизм и пессимизм» (Шопенгауэр, 1990. С. 697, 257). В целом историческому оптимизму социальных и технократических утопий 19–20 вв. противостояли философско-историческая (О. Шпенглер), антропологическая (З. Фрейд), социально-критическая (М. Хоркхаймер и др.) концепции, пессимистически оценивавшие эволюцию западного общества и его культуры.