Негати́вная иденти́чность, форма личной и коллективной идентичности, предполагающая идентификацию «от противного»: чем я или мы не являемся, кто или что – наш враг, с которым мы боремся, какие ценности мы отвергаем. Основной смысл негативной идентичности, равно как и позитивной, заключается в оформлении и поддержании цельного функционального представления о себе как субъекте и полноправном участнике социальной или политической жизни. В отличие от позитивной идентичности, в рамках которой может подчёркиваться доброкачественное и плодотворное различие между «мной/нами» и «другим», негативная фокусируется на отрицательных сторонах противопоставления, маркируя «другого» в качестве «врага» либо «полного ничтожества» – с «врагом» необходимо бороться, «полное ничтожество» можно просто уничтожить. В практическом отношении позитивной идентичности соответствует диалог, а негативной – ксенофобия, насилие и конфликты.

Обычно две этих формы идентичности сосуществуют и дополняют друг друга, но иногда негативная выходит на первый план. С одной стороны, речь идёт о сообществах определённого типа – криминальных группах, большинстве молодёжных субкультур, религиозных фундаменталистах либо относительно девиантных профессионалах вроде джазменов, изученных Г. П. Беккером. В этом смысле те же джазовые музыканты противопоставляют себя «жлобам», панки – «обывателям», хиппи – «цивилам» и властному «истеблишменту», а криминальная субкультура в России выработала пространную классификацию со множеством категорий – «фраер», «лох», «чушка», «петух», «мусор» и т. д., – фиксирующих те или иные негативные смыслы социальной жизни. Вместе с тем очевидно, что все они в различной степени оттеняют позитивные статусы вроде «вора» или «блатного», служат поддержанию властной иерархии и легитимируют принятые в группе дисциплинирующие и насильственные практики.

С другой стороны, преобладание негативной идентичности характерно для людей и сообществ в определённых условиях либо в определённые периоды, обычно на начальном этапе их существования либо во время кризиса. Так, негативная идентичность доминирует у подростков или системных маргиналов, а также в политических, религиозных или социально-реформаторских сообществах в первое время после их зарождения. Например, в 1–4 вв. христиане выстраивали свою идентичность в противостоянии с «иудеями» и «язычниками», мусульмане в 7 в. – в конфликте с «кафирами» (т. е. «неверными»), а радикальные (и не только) феминистки с 1960-х гг. – в борьбе с патриархатом. Когда движение встраивается в существующий социально-политический порядок либо в достаточной степени его изменяет, а также если его порыв не находит отклика, негативная идентичность может либо уступить место позитивной либо рутинизироваться в «хронической» форме. Так произошло, например, в Испании, когда Ф. Франко победил в Гражданской войне 1936–1939 гг., или в Иране после триумфа аятоллы Р. Хомейни и конца ирано-иракской войны 1980–1988 гг.: в первом случае рутинизировался образ войны как «крестового похода», во втором – импульс Исламской революции в целом.

Аналогичным же образом негативная идентичность оформляется в различных областях культуры, будь то наука, философия или искусство, когда их участники критикуют старые парадигмы и предлагают взамен них новые. Некоторые интеллектуальные течения, однако же, ориентированы на неё более прочих. Так, марксизм, неомарксизм и современная левая повестка построены вокруг критики капитализма, а франкфуртская школа (М. Хоркхаймер и Т. Адорно, Э. Фромм), традиционалисты (Р. Генон, Ю. Эвола и т. д.) или такие авторы, как Ж. Бодрийяр сделали себе карьеру на критике «бездуховного» современного мира. Или, например, в искусстве 20 в. сюрреалисты, футуристы и дадаисты отвергали все предшествующие художественные формы, в литературе той же эпохи модернисты отвергали классический роман, постмодернисты – модерн, а огромное количество новейших движений – постмодерн. При этом динамика негативной идентичности в этих сегментах культуры подчиняется тем же правилам, что и в других: противопоставление даёт ей первоначальный импульс к развитию, но затем она сходит на нет и рутинизируется, после чего на её место приходит что-то иное.

В пределе негативная идентичность продуцирует образы врагов, которые якобы угрожают существованию сообщества и поэтому должны быть истреблены. Их появление также ситуативно – они возникают в контекстах войн, революций, резких общественных перемен либо в тоталитарных режимах. В этих случаях структуры негативной идентичности зачастую провоцируют и легитимируют предельное насилие: террор «сверху» и «снизу», зверства на войне, геноциды. Например, геноциду в Руанде 1994 г. предшествовали несколько десятилетий негативной мобилизации хуту против тутси и паническое распространение идеи экзистенциальной угрозы со стороны Руандийского патриотического фронта, а доктор Б. Гольдштейн, который в том же 1994 г. убил 29 мусульман в святилище Пещеры Патриархов в Хевроне, считал, что арабы готовятся к масштабному погрому евреев и хотел нанести удар первым.

В более общем социально-политическом смысле негативная идентичность восходит к античным противопоставлениям «эллинов» и «варваров» или «цивилизованных» римлян и персов «диким и кровожадным» соседним народам, но приобретает особенное значение на рубеже 18–19 вв. С одной стороны, в этот период оформляются национальные государства современного типа, процветают национализмы и закладываются основы нынешней системы международных отношений – и определяющую роль во всём этом играют именно негативные теории и практики коллективной мобилизации. С другой, они подпитываются изменениями в самом обществе – промышленной революцией, появлением мегаполисов, повышением и ускорением социальной мобильности. Определяющее значение здесь сыграл опыт массовой пропаганды в эпоху мировых войн, когда противник на войне однозначно маркировался как «враг», расчеловеченный и демонизированный источник экзистенциальной угрозы. Одним из самых влиятельных идеологических выражений этого опыта стала концепция немецкого юриста К. Шмитта, впервые изложенная им в статье «Понятие политического» («Der Begriff des Politischen», 1932). Она предполагает, что различение друга и врага является первофеноменом как таковой политики и основой взаимодействия – по сути, борьбы – человеческих сообществ.

Понятие негативной идентичности используется прежде всего в социологии, но также и в психологии – прежде всего социальной. Трактовки этого термина в этих двух дисциплинах во многом схожи, однако акценты в них различаются: социологи рассматривают коллективный аспект идентичности, т. е. какую роль она играет в сообществе и как позволяет ему сложиться в качестве такового, мобилизоваться и преодолевать кризисы. Психологи же делают больший упор на отдельно взятом индивиде, его внутреннем становлении и социализации, зачастую предлагая при этом ценностные и оценочные осуждения относительно «деструктивного» воздействия негативной идентичности на личность.

В социальной психологии этот термин ввёл в оборот Э. Эриксон, который в своей работе «Идентичность: юность и кризис» («Identity: Youth and Crisis», 1968) выделяет три типа идентичности: позитивный, негативный и смешанный. Понятие негативной идентичности в этой схеме описывает болезненный разлад и нарушение внутренней самотождественности личности, когда её установки противоречат друг другу или противоречат установкам социального окружения. Поскольку в «чистом» виде связанный с этим состоянием образ самого себя разрушителен, он сублимируется, вытесняется либо переносится на других индивидов или же группы, что вызывает к жизни различные образы врага. Кроме этого момента психологическая трактовка сходится с социологической в оценке причинно-следственной связи между негативной идентичностью и насилием: «Неудивительно, что молодые люди, не склонные к литературной рефлексии, могут вместить в себя столь глубокую негативную идентичность лишь путём агрессии, а то и вспышек насилия», – пишет Эриксон (Эриксон. 1996. С. 34). В этом смысле он объясняет и насилие между племенами, нациями и государствами – как следствие переноса собственных потаённых страхов на других людей и группы.

Также в социальной психологии негативная идентичность часто трактуется как идентификация с маргинальными, девиантными и преступными группами, как построение идентичности на основе противостояния «нормальному» обществу. В целом такая перспектива примыкает к социологическим исследованиям девиантности, преступности, «тотальных институтов» и т. д. И. Гофман в работе «Стигма: Заметки об управлении испорченной идентичностью» («Stigma: Notes on the Management of Spoiled Identity», 1963) описывает негативную идентичность инвалидов, безработных, постояльцев психиатрических клиник и тюрем собственно как «стигму», «испорченную идентичность» – переживание своей ущербности, которое оформляется в ходе социального взаимодействия, усваивается индивидом и другими людьми и закрепляется на практике.

К этой же перспективе примыкает и феномен «самоненависти», т. е. усвоение какой-либо группой внешних негативных представлений о самой себе. Наиболее известным его прецедентом, в связи с которым был введён сам термин, является «еврейская самоненависть», давшая название книге еврейско-немецкого публициста Т. Лессинга («Der jüdische Selbsthaß», 1930), где рассматриваются прежде всего сформировавшиеся в антисемитском окружении взгляды и настроения еврейской интеллигенции. Среди других примеров – «авторасизм», характерный для чёрных представителей среднего класса в США, странах Африки или на Ямайке, где уже в начале 21 в. получили распространение пластические операции по отбеливанию кожи, или же отрицательный образ собственного тела у женщин, который обычно оформляется на контрасте с недостижимым «глянцевым» идеалом и провоцирует различные расстройства пищевого поведения или практики вроде самоповреждения.

Как правило, область исследований негативной идентичности ограничивается социальной психологией и социологией, однако изредка это понятие используется и в иных дисциплинах – например, юриспруденции, где может обозначать активное неприятие ценностей общества либо безразличие к ним. В этом смысле к людям с негативной идентичностью в зависимости от контекста могут относиться атеисты, чайлдфри и т.п.

Несмотря на ограниченную известность негативной идентичности как понятия, его функциональные аналоги есть во множестве социологических проектов. Например, Дж. Александер исследует «репрезентации зла» в культуре, которые вслед за Э. Дюркгеймом называет «сакральным злом»: это образы, которые аккумулируют в себе максимум негативных смыслов и подвергаются осуждению, что позволяет сообществу пережить связанную с ними травму. Среди примеров можно привести Шоа (Холокост) или «Уотергейтское дело», которые позволяют заклеймить другие явления (нацизм или фашизм), либо обозначить некий осуждаемый скандал собирательным окончанием «гейт». Исходя из этого, негативную идентичность можно рассматривать и как понятие, и как феномен, который может исследоваться под другими названиями.