«На́ции и национали́зм по́сле 1780 го́да» (англ. Nations and Nationalism Since 1780: Programme, Myth, Reality), сочинение британского историка-марксиста Э. Хобсбаума, вышедшее в 1990 г. По мнению Хобсбаума, понятия нации и национализма носят искусственный характер и не столько обусловлены языком или происхождением, сколько сконструированы государством, а влияние национализма на политику было кратковременным взлётом примерно с середины 19 до середины 20 вв. Критики отмечали, что в выводах было отражено личное, политически ангажированное отношение автора к предмету.

Контекст возникновения работы

Хобсбаум развивал тему национализма в трёх этапах творчества. Сначала, исходя из марксистского подхода, он считал, что национализм определяли способы производства и классовые интересы. Эрик Хобсбаум. 24 мая 2009.Эрик Хобсбаум. 24 мая 2009.Второй этап отмечен идеей «изобретения» или «воображения» наций. На третьем этапе на основании социокультурного понимания национализм трактовался автором как политика идентичности. Сочинение «Нации и национализм. После 1780 года» находится на рубеже второго и третьего этапов и сочетеют идеи того и другого (History after Hobsbawm. 2018. P. 76–95).

В работе «Век революции. Европа 1789–1848» (1962) Хобсбаум описал эволюцию национализма от политически левого во время Великой французской революции к формированию «молодых» националистических движений в 1830-х гг. Последние Хобсбаум считал началом конца революционных перспектив в Европе, поскольку принадлежность революционеров к буржуазной элите означала, что их классовые интересы доминировали в идеологии национализма.

Тема получила развитие в работе «Век Капитала. 1848–1875» (1975), где автор высказал основные идеи, отражённые в работе «Нации и национализм после 1780 года». В частности, он подверг сомнению термин «нация» и отверг идею её внеисторичности. Утверждение «принципа национальности» в европейской политике, т. е. «совпадения государства и нации», он полагал новым явлением данной эпохи, обладающим прежде всего культурным и идеологическим характером. Для иллюстрации тезиса многие текстовые фрагменты и цитаты из других авторов были дословно перенесены в «Нацию и национализм после 1780 года».

В сборнике «Изобретение традиции» (1983) Хобсбаум высказал идею о том, что многие «древние» традиции и ритуалы были созданы относительно недавно и были «изобретены» для решения проблем идентичности в связи с появлением массовой политики и национального государства.

Он вернулся к этой теме в 6 Уайлсовских лекциях, прочитанных в Королевском университете Белфаста в 1985 г. и впоследствии переработанных. Выросший в космополитической атмосфере Вены 1920-х гг. англоязычный еврей, переживший крайний национализм в начале 1930-х гг. в Берлине, Хобсбаум был убеждённым интернационалистом, считавшим своей миссией продемонстрировать, что национальность была феноменом современности, основанным на искусственно созданных мифах, а не на выражении давно созревшего чувства идентичности, уходящего в Средние века (Evans. 2016. P. 245–246). Эти лекции стали основой для книги, впервые опубликованной в 1990 г.

За 10 лет после первой публикации книга была издана как минимум в 19 странах. На взглядах автора сказалось неверие в левую альтернативу на фоне подъёма тэтчеризма и национализма в Великобритании во время Фолклендской войны, которые ещё больше снизили роль классового метода в его работе. Это нашло отражение во 2-м издании 1992 г. с изменённой и расширенной заключительной главой о национализме в конце 20 в. (Breuilly. 2015. P. 651). Хобсбаум негативно отнёсся к последствиям разрушения социалистической системы, т. к. это знаменовало конец 40-летнего мирового равновесия, на смену которому пришли гражданские войны, всплеск национализма, неопределённость и хаос. В этих условиях он считал возникновение независимых и нереалистичных национальных мини-государств исторической иронией (Badurina. 2019. S. 257).

Хобсбаум не испытывал чувства положительного патриотизма и не сочувствовал ему. Политические и классовые интересы были для него всегда значимее, а национализм воспринимался им как часть политической борьбы (Breuilly. 2015. P. 633). Он полагал, что историки «должны сопротивляться формированию национальных, этнических и других мифов по мере их формирования», а не участвовать в их создании (Evans. 2019. P. 551). Хобсбаум был убеждён, что возведение этничности и языка в политический принцип нивелирует конституционные и гражданские права, порождает угрозу демократии и рост насилия.

Содержание работы

Хобсбаум начинает с того, что удовлетворительного определения «нации» не существует. Само явление, по его мнению, появилось только в 18 в., доказательством чего является фиксация данного понятия (в актуальном значении) в словарях не ранее 19 в. Ранее фиксируемые случаи употребления термина означали место рождения, род, происхождение (но не политическую единицу) вне «эмоциональных ноток современного патриотизма», а также некоторые иностранные профессиональные группы.

Как воплощение политической воли значение понятия «нация» появляется после Великой французской революции и образования США, став «нацией-государством» и тем самым получив связь с определённой территорией. Нация как совокупность всех граждан вступала в противоречие с этнолингвистическим пониманием, гораздо более объёмным и противоречивым. Так сложились революционно-демократическое и националистическое понимание «нации». Только немногие государства в начале 19 в. были равны «нации» и в том и в другом смысле. Противоречия между двумя пониманиями предвещали полную перекройку государственных границ в Европе.

Нации выходят на арену истории в период роста либеральной экономики, не носившей транснационального характера. Нация как экономическое целое, обусловленное системой денежного обращения и гарантиями собственности, которые могли существовать только в рамках отдельных государств, требовала определённого размера, менее которого она не могла быть экономически самостоятельной. Принцип «минимального порога» мыслился неотъемлемым в конце 19 – 1-й половине 20 вв. «Балканизация», «малые государства» воспринимались как понятия с отрицательным значением. Образование наций, напротив, считалось следствием объединения, а не сепаратизма. Для малых и отсталых наций поглощение виделось преимуществом, т. к. означало включение в единое развитое пространство. Девятнадцатый век мыслился временем становления только больших наций, для малых народов не виделось такой перспективы. Либерализм понимал нацию не как законченное образование, а как шаг в эволюции общности – от рода и племени к всемирному существованию людей, где утрата одной степени единства оборачивалась преимуществами сосуществования в более широком сообществе. Таким образом, национализм, расширяющий сферу человеческих сообществ, был частью прогрессистского взгляда на историю.

После 1870-х гг. никто не ожидал появления новых наций. Однако рост роли выборов в формировании органов власти и демократизация уже с 1880-х гг. породили дискуссии по национальному вопросу во всём политическом спектре. В народной массе представления о собственной национальной идентичности долгое время были размыты, и принадлежность к нации могла заполнить эмоциональный вакуум только с разрушением иных социальных связей, к которым привыкло обывательское население. Автор неоднократно повторяет, что есть огромный пробел в обеспеченности источниками вопроса о самосознании низших классов общества. Выводы, сделанные на основе сочинений образованной верхушки, не отражают самоидентификации народной массы.

Хобсбаум отвергает язык и этническую принадлежность как главные признаки нации. Народный «протонационализм» выражается прежде всего в религиозной принадлежности, но не языковой, т. к. всякий народ до введения всеобщего начального образования говорил на множестве диалектов, не составлявших культурной первоосновы и источника национального самосознания. Единый образцовый язык, по словам автора, конструируется искусственно, на основе одного из диалектов, выбор которого носит политический характер или диктуется соображениями престижа. Самоидентификация через язык характерна только для образованного класса. Он может приобрести тесную связь с национальностью, распространяясь в массе от просвещённой группы, обладающей наибольшим общественным (не всегда политическим) весом, прежде всего через печатную литературу, придающую ему стабильность и устойчивость. Язык правящего слоя или культурной элиты становится массовым также через систему всеобщего образования и административные процедуры, т. е. факторы позднейшего времени. Поэтому национальные языки были порождением государств, а не наоборот.

Этническое начало также не может занимать ключевое место в понятии нации, т. к. это явление скорее культурное, чем природное, и население любого большого государства в этом смысле почти всегда гетерогенно. Этническая разделённость не препятствует созданию «нации», если в наличии есть иные факторы, и лишь немногие нации основываются на обострённом чувстве этноса. Антропологические характеристики скорее будут использоваться для описания чужаков, а не «своих». Этнос может стать нацией, «совпав» с государством, но не сам по себе. Поэтому основными критериями отграничения нации остаются религия и верховная власть. Именно религия ответственна за появление разных наций, имеющих общее происхождение (хорваты и сербы, Пакистан и Индия), хотя есть множество исключений.

Религии недостаточно для создания нации. Важнейший критерий протонационализма – принадлежность к одной политической общности, государству, составляющему каркас будущей нации. Таким элементом является национализм знати, для которой основное значение имела политическая лояльность государю и равным по происхождению, питавшая самосознание их единства, а не этническая или религиозная принадлежность к основной массе населения из низших социальных слоёв. Массовые «национальные» движения в донациональную эпоху, например против иноземных захватчиков, носили прежде всего социальный и религиозный характер и с подозрением воспринимались верховной властью, даже если они действовали в её пользу.

Осознанию себя как нации могло способствовать не только уже имеющееся государство, но и воспоминание о прежнем, ныне утраченном (сербы, хорваты, армяне, греки). Протонационализм тем не менее не всегда переходил в национализм, даже соседствуя с ним во времени, однако он мог облегчить появление национализма, «отдав» ему свои символы.

Рост национализма был порождением нового типа государства, появившегося вследствие Великой французской революции, для которого характерен вопрос о лояльности государству в целом, а не своей локальной группе, религии или конкретному лицу. Легитимность власти через идею народного суверенитета не оставляла возможности иной самоидентификации, кроме «национальной», т. к. все иные исторически предшествующие источники легитимности не удовлетворяли духу времени. Устойчивость государств требовала новой «гражданской религии» – патриотизма, прежняя покорность властям становилась недостаточной. Переписи населения, всеобщее начальное образование и всеобщая воинская повинность, гражданская регистрация смертей, рождений и браков, а затем и всеобщее избирательное право сделали общество более тесно инкорпорированным в государственные институции. Нация как совокупность граждан, участвующих в судьбе своей страны вне зависимости от прежних локальных идентичностей, была характерна даже для консервативных монархических режимов. Национализм, направляемый ростом политического и классового сознания, подготовил 1914 г., Первую мировую войну и последующее взаимное истребление народов.

На интеллектуально-эмоциональном уровне национализм выразился в распространении понятия «родина» на всю страну, создании объединяющего набора исторических событий, личностей и символов, а также в появлении термина «естественные границы», которые теперь стали связывать не с географией, а с населением, его языком и обычаями. Конкурентом «государственного национализма» стал «народный национализм», тесно связанный с ксенофобией и расовой теорией и предполагавший преданность не государству, а ещё более узкой абстрактной нации. Государство не могло не учитывать негосударственный национализм.

Национализм 1880–1914 гг. отличался от предшествующего: теперь любая нация, а не только достаточно большая могла добиваться права на собственное государство; язык и этнос стали играть ведущую роль. На время после Первой мировой войны пришёлся пик национализма, вызванный в основном распадом империй и усиленный мировым экономическим кризисом, породившим замкнутые экономики. Попытка провести границы в соответствии с национальными и языковыми отличиями оказалась неудачной. Новые государства всё равно оставались многонациональными, а попытка создания мононациональных государств означала, с одной стороны, сепаратизм, с другой – изгнание или истребление меньшинств. Некоторая часть людей при этом предпочитала оказаться меньшинством, но в более развитой стране. Последствием Версальского мира было возникновение антиколониального национального движения, пользовавшегося европейской националистической риторикой вне зависимости от того, были ли в колониях предпосылки для появления хоть чего-то напоминавшего нацию.

Правый национализм утратил популярность, т. к. именно левые движения выступили защитниками национальных интересов, сделав патриотизм частью интернационализма. Этот процесс получил дополнительный импульс в послевоенном антиколониальном движении, которому пришлось осваивать не националистическую, а социально-революционную фразеологию. «Полевение» национализма продолжалось до 1970-х гг. В странах третьего мира национализм не получил столь же радикального развития, как в Европе. «Неевропейский национализм» сильно отличался от европейского: например, язык в 20 в. редко рафинировался до нового, общенационального. В полиэтнических обществах типичной моделью становится не доминирование одной нации или языка, а «разграничение функций» в различных сферах.

В заключительной главе своей работы Хобсбаум сделал прогноз, ставший очевидно неверным сразу после выхода первого издания книги (1990), что образование новых национальных государств в будущем маловероятно. Во втором издании (1992) Хобсбаум рассматривает сепаратизм 1988–1992 гг., вызванный кризисом СССР, как завершение процесса, начатого в 1918 г. Именно коммунистический режим стал впервые создавать «нации» на территории СССР, а границы, проведённые советской властью, были такими же произвольными, как границы колоний. СССР распался не по причине национальных противоречий, а из-за экономических трудностей. Национальная дезинтеграция была не причиной, а следствием ослабления советской власти. В целом национализм выиграл от распада Советского блока, но он не являлся движущей силой этого распада. Национализм стал субститутом иных интеграционных факторов в обществе, терпящем крах, и эмоциональной реакцией на повседневные тяготы и несчастья.

Хобсбаум полагает, что принцип, выраженный одним из духовных отцов национального освобождения Италии, Дж. Мадзини, «каждой нации – своё государство и не более одного государства для одной нации» не имеет перспективы, противоречит основным тенденциям культурного и языкового развития конца 20 в. и не решает действительных проблем эпохи. Движения в защиту этнической идентичности в настоящее время – лишь реакция слабости и страха, а не чувство создающейся нации, это не лекарство от болезни, а её симптом. Национализм не даёт никакой программы на будущее и может привлечь только неопределёнными лозунгами и абстрактными интересами (цит. по: Хобсбаум. 1998. С. 162).

Мировая система после окончания «холодной войны» не может опираться на этнолингвистический признак. Культурный плюрализм и свобода надёжнее гарантированы в крупных государствах, признающих многонациональный и многокультурный характер, нежели в мелких странах, которые стремятся к этнолингвистической однородности, порождающей саморазрушение. В конце 20 в. даже старые и мощные национальные сепаратистские движения в Европе испытывают сомнения относительно необходимости независимости в рамках отдельного государства. Национализм, по мнению Хобсбаума, не являлся глобальной перспективой развития или всеобщей политической программой, а только усложняющим фактором или катализатором других политических процессов. Закат нации и национализма не позволяет проводить политический анализ с помощью этих терминов, данная идентификация отошла на второй план.

Отзывы и критика

Несмотря на неточные прогнозы (например, рост регионального национализма в Евросоюзе), книга сразу приобрела статус одного из ключевых текстов в изучении национализма, наряду с работами Э. Геллнера, Б. Андерсона, Э. Смита, Э. Кедури и Дж. Бройи. Роберт Эванс отметил, что книга Хобсбаума нивелировала все аргументы в пользу того, что нация не была искусственным образованием. Привлекательность книги заключалась в том, что она задавала большие концептуальные рамки. В ней выразилась способность автора видеть общую картину, провоцировать дебаты в широком сообществе, избегать сплошного изложения фактов, заострять внимание читателя с помощью объяснений и оценок.

Тем не менее большинство критиков не солидаризировались с автором, отметив, что в выводах книги отражено его личное, политически ангажированное отношение к предмету.

Французский историк С. Хоффман отмечает, что «левизна» автора заставляет его отбрасывать большинство из написанного о национализме до 1960-х гг., а склонность к рациональным объяснениям, неспособность учесть эмоциональный аспект и личная неприязнь к национализму делают Хобсбаума «похожим на глухого, пишущего о музыке». Сильной стороной его работы признаётся разделение национализма на «народно-революционный», объединительный, либеральный – и другой, этнолингвистический, а также тезис о наличии перехода между ними около 1870 г., являвшегося одновременно сдвигом вправо в политическом смысле (Hoffman. 1990. P. 24).

По мнению американского политического философа М. Уолцера, для марксистов всегда было трудно объяснить национализм с помощью классовой теории и исторического материализма. И работа Хобсбаума не разрешает этой проблемы. Вместо этого Хобсбаум использует историю с полемической целью – заставить читателя согласиться со своими взглядами, что программа национализма неверна, его мифы опасны, а реальность уродлива. С Уолцером соглашался ирландский политолог Б. О'Лири, который полагал, что Хобсбаум отходил от своих обычных научных стандартов всякий раз, когда ему приходилось высказаться о национализме (Evans. 2019. P. 506–507).

В. В. Коротеева отмечает, что личное отношение автора к национализму негативно отражается на качестве анализа. Хобсбаум, будучи историком, не имел возможности, подобно социологам или политологам, построить однофакторную теорию национализма. С этой точки зрения его книга не создаёт единой системы объяснения, и терминологическая работа (в частности, понятие «изобретение традиции») оказывается для науки более важной, чем его общие идеи (Коротеева. 1999. С. 116–117).

Исследователь национализма Э. Смит полагает, что идеи Хобсбаума об «изобретённых традициях» означают попытку с помощью постмодернистской реконструкции описать модернистский проект. Рассматривая «нацию» как набор нарративов и артефактов, которые должны быть раскрыты с точки зрения формы, а также потребностей различных социальных слоёв, извлекающих из них пользу, автор поддаётся моде. Он не отказывается и от политэкономии, т. к. по-прежнему определяет хронологические и географические границы национализма исходя из экономических категорий (индустриализм, урбанизация и т. д.). Это, по мнению Смита, является слабым местом работы, поскольку невнимание к социальному, культурному и психологическому измерению национализма уводит исследовательский фокус с более раннего периода, прежде всего 1790–1830-х гг. и Великой французской революции. Смит считает, что разделение Хобсбаумом национализма на гражданско-политический и этнолингвистический является только аналитическим инструментом, поскольку они никогда в истории не существуют отдельно, всегда смешиваясь в разной пропорции или противостоя друг другу. По мнению Смита, зацикливаясь на идее искусственности нации, автор не отводит массам никакой роли в качестве субъектов истории, потому что ими якобы всегда манипулируют элиты с политическими целями, а «народный протонационализм» не имеет никакого практического продолжения. Смит считает, что культурная дистанция между элитой и массами преувеличена, и Хобсбаум не смог дать убедительного объяснения вовлечённости масс в создание нации (Смит. 2004. С. 27, 220, 234–240).

Работа Хобсбаума стала отправной точкой для группы историков, не согласных с трактовкой «нации» как явления эпохи модерна или перехода к нему. Историки-медиевисты полагали, что понятие нации применимо уже к 16–18 вв. Адриан Гастингс критикует связь индустриализма и национализма, указывая, что всплеск последнего в 19 в. имел место как раз в аграрных странах Центральной и Восточной Европы. По его мнению, искусственное сужение истории национализма до периода 19–20 вв. привело Хобсбаума к неверным выводам, поскольку в предшествующий период нации по мере роста самосознания порождали национализм, а не наоборот. Все факторы национализма, отмечаемые сторонниками тезиса о связи национализма и современности (письменный язык, индивидуализм, бюрократия и университеты), возникли задолго до 19 в. Описание нации Хобсбаумом как позднего и уже устаревшего института создаёт негативный и уничижительный подход к нациям, которые можно просто игнорировать. Смотреть на европейскую и мировую историю таким образом – значит принижать многое из того, что наиболее ценно в европейских культурных и политических достижениях (Hastings. 1997. Р. 9–12).

Историк религии С. Гросби обращает внимание, что Хобсбаум использует понятие «нация» только в том значении, которое сформировалось в 18–19 вв., и игнорирует её изменчивость, характерную для любых форм социальных отношений, т. е. пренебрегает историческим подходом. Стремление представить нацию уникальным явлением мешает Хобсбауму провести теоретически продуктивные сравнения современных наций с территориальными общностями из других эпох и цивилизаций. Хобсбаум также не даёт убедительного объяснения экзистенциальной значимости нации (решимость пожертвовать жизнью за территорию и свой народ, тесная привязанность к ним). Анализ Хобсбаума представляет лишь косвенный интерес, т. к. он раскрывает глубокие теоретические трудности объяснения нации (Encyclopaedia of nationalism. 2017. Р. 243–250).