Судьба́, в мифологии, в иррационалистических философских системах, а также в обывательском сознании неразумная и непостижимая предопределённость событий и поступков человека. Идею судьбы, абсолютизирующую в явлении детерминации только один аспект – аспект несвободы, следует чётко отличать не только от научного представления о каузальной детерминации (причинность), но и от религиозного представления о теологической детерминации (провидение, предопределение). Обусловленность следствия причиной может быть познана умом человека, и даже цели провидения предполагаются ясными, по крайней мере для ума самого Бога. Напротив, в понятие судьбы обычно входит не только непознаваемость для человеческого интеллекта – она «слепа» и «темна» сама по себе. В древнегреческой мифологии судьба персонифицируется (триада женских образов – Мойры, у римлян – Парки) как бы на границе личного и безлично-родового; богини судьбы имеют личный произвол, но у них нет отчётливой «индивидуальности». Недаром верящие в судьбу всегда пытались лишь «угадать» её в каждой отдельной ситуации, но не познать её; в ней принципиально нечего познавать.

Идея судьбы как противоположность идеи свободы социальна и постольку исторична. Первобытное общество предполагает тождество свободы и несвободы для своих членов, не отделивших ещё своей личной сущности от родового бытия. Поэтому судьба не отделяется здесь принципиально ни от естественной причинности, ни от «воли духов». Лишь становление государства и цивилизации разводит эти понятия. Для ранней Античности бытие человека органически определено его «долей» в полисном укладе (судьба как «доля» – таково значение слова «мойра»). В античной жизни огромную роль играли различные способы гадания и предсказания судьбы, связь которых с мировоззрением полисного мира подметил ещё Г. В. Ф. Гегель. Концепция «мойры» не лишена этического смысла; судьба понимается как слепая, тёмная, безличная справедливость, не заинтересованная в каком-либо частном бытии и спешащая растворить его во всеобщем, осуществляя «возмездие». Беспощадна античная судьба даже к богам, что в конце концов утешительно, ибо подданные Зевса знают, что и для его произвола есть предел (ср. трагедию Эсхила «Прометей Прикованный»). С кризисом полисного уклада вместо «мойры» на первый план выходит «тюхе», т. е. судьба как удача, случайность. В эпоху эллинизма человек ожидает получить не то, что ему «причитается» по законам традиционного уклада, но то, что ему «выпадает» по законам азартной игры: обстоятельства делают солдат царями, ставят жизнь народов в зависимость от случайных придворных событий. С торжеством Римской империи судьба осмысливается как всеохватывающая и непреложная детерминация, отчуждённая от конкретного бытия человека, – «фатум». От «фатума» так же невозможно уйти, как и от администрации Рима, и так же мало, как и власть цезарей, он считается с органичной жизнью человека или народа. Со времён Посидония идея судьбы всё ещё связывается с теорией и практикой астрологии: человеческая несвобода доходит уже не до рубежей империи, но до звёздных сфер.

Христианство противопоставило идее судьбы веру в осмысленное действие провидения. Однако, поскольку иррациональность человеческих отношений и мистификация власти сохраняли свою силу, идея судьбы не умерла. Несмотря на все нападки теологов, в течение Средневековья держался авторитет астрологии; интерес к ней сильно оживил Ренессанс со своим тяготением к натуралистическому магизму. В Новое время развитие естественно-научного мировоззрения оттесняет идею судьбы в сферу обывательских представлений. Своеобразное возрождение понятия судьбы происходит в конце 19 – начале 20 вв. в философии жизни (ср. понятие судьбы в культурологии О. Шпенглера). Слово «судьба» начинает связываться с требованием иррациональной активности, что получило свою предельную вульгаризацию в идеологии нацизма, превратившего понятие судьбы в инструмент официозной пропаганды.