Оле́г (др.-рус. – Олгъ, Ольгъ; из распространённого др.-сканд. имени Helgi, соответствующего др.-исл. helgi, слабой форме прилагательного heilagr, в языческую эпоху «священный, сакральный») (ум. после 2.9.911), князь киевский. Согласно раннему древнерусскому летописанию, родственник и/или воевода Рюрика.

Источники сведений об Олеге

Главный и практически единственный источник о деятельности Олега – древнерусские летописные тексты, прежде всего «Повесть временных лет» (ПВЛ; 1110-е гг.) и Новгородская первая летопись младшего извода (НПЛ), которая, по мнению А. А. Шахматова (Шахматов. 2001. С. 228–243), разделяемому современными исследователями (Гиппиус. 2012. С. 47), в целом отразила Начальный свод 1090-х гг. и, соответственно, представляет более ранний текст, чем ПВЛ. Важнейшим источником, подтверждающим реальность существования Олега и его статуса киевского князя, является текст русско-византийского договора, заключённого 2 сентября 911 г. и помещённого в ПВЛ под 6420 (912) г. Дата заключения договора – единственная надёжная веха в хронологии жизни Олега (Щавелев. 2020. С. 55–66).

Летописные сообщения об Олеге восходят к устным дружинным сказаниям. В своей совокупности эти сообщения представляют собой «историю деяний» героя – типичный жанр средневековой литературы (Халанский. 1902; 1903; Рыдзевская. 1978. С. 178–194; Чекова. 1994; Мельникова. 1999; Стендер-Петерсен. 2021. С. 82), в котором историческое ядро осмыслялось и перерабатывалось по законам устной словесности. Возникавшие, вероятно, вскоре после реальных событий, эти сказания служили прославлению героя и формировали историческую память о нём и его деяниях.

На протяжении более чем 100 лет сказания об Олеге, прежде чем быть записанными в середине 11 в., бытовали в устной традиции, претерпевая многочисленные и разнообразные изменения под влиянием менявшейся действительности, а при записи – под влиянием задач, которые ставил перед собой летописец, его представлений о том, каким образом должна быть представлена «история», его образцов – византийских – историописания и многих других факторов. Изначально устный характер сказаний об Олеге определил использование традиционных «бродячих» мотивов и сохранился даже в сухом летописном тексте в самом построении повествования.

Олег, по всей видимости, был чрезвычайно популярным героем дружинной исторической традиции: о нём рассказывается несоизмеримо больше, чем о Рюрике или князе Игоре.

Вероятно, дружинные сказания об Олеге (не только сказание о его смерти) были хорошо известны в Скандинавии, и хотя имя их героя было забыто на севере, отдельные мотивы и сюжеты закрепились в устной традиции и использовались в повествованиях о героях-викингах в Восточной Европе. Учитывая тот факт, что почти все мотивы эпической истории Олега использованы в древнескандинавской литературе в сюжетах, связанных тем или иным образом с Восточной Европой или непосредственно с Русью (захват города с помощью хитрости, прибитый щит как символ победы, паруса из разных тканей, «смерть от коня» и др.), предполагается, что в скандинавской традиции они восходят к эпической истории Олега (Olrik. 1894. S. 129; Рыдзевская. 1978. С. 181; и др.).

Информация других источников (скандинавских, византийских, восточных), связываемая исследователями с Олегом, носит преимущественно косвенный характер и не содержит прямых упоминаний киевского князя.

Сведения об Олеге и их историческая основа

Все летописные даты, касающиеся биографии Олега, в высшей степени условны. Общепризнано (вслед за А. А. Шахматовым), что текст о событиях от Кия до Владимира Святославича первоначально был связным повествованием, не разделённым на временные отрезки и, соответственно, не имевшим датировок. Его разбивка по годовым статьям была осуществлена не ранее 1070-х или 1090-х гг. Все датировки для 9 и большей части 10 вв., за исключением 3 или 4 (Назаренко. 2016. С. 626–627), – результат собственных расчётов летописца, основанных на нескольких датах, заимствованных из византийских источников и касавшихся собственно византийской истории. Отправной точкой древнерусского летосчисления, заимствованного в Византии, было Сотворение мира, дата которого имела много вариантов, в том числе и в самой Византии. На Руси была распространена «константинопольская эра», по которой дата Сотворения мира соответствовала 1 марта 5509 г. до Рождества Христова, позднее в Византии её перенесли на 1 сентября, но на Руси обычно до Рождества Христова насчитывалось 5508 лет, а началом года мог считаться март или сентябрь. Поскольку невозможно установить, какими эрой и календарным стилем (мартовским или сентябрьским) пользовался летописец, помещая рассказ о событии под тем или иным годом от Сотворения мира, то перевод всех дат из годов от Сотворения мира в годы н. э. условен и лишь создаёт иллюзию точности. Одной из немногих верифицируемых точных летописных дат 10 в. является дата заключения русско-византийского договора 911 г.

Происхождение и родственные связи Олега

Личность Олега и его происхождение вызывали и вызывают разнообразные предположения (Пчелов. 2018), хотя летописцы не сообщают о нём никакой информации, кроме того, что он был родичем Рюрика [«от рода имъ суща», см.: Полное собрание русских летописей (ПСРЛ). Т. 1. Стб. 22] или его воеводой (НПЛ, см.: ПСРЛ. Т. 3. С. 107). Вероятно, сведения о происхождении Олега были утрачены ещё в устной традиции, поскольку они должны были потерять актуальность в славянизировавшейся воинской среде 2-й половины 10 – 11 вв.

Однако имеются некоторые косвенные данные, допускающие предположения, хотя и весьма гипотетичные, о происхождении Олега. Имя Helgi в 9–10 вв., т. е. в языческую эпоху, было мало распространено и встречается в героико-эпической традиции, связанной с датским и норвежским культурными ареалами (песни о Хельги Убийце Хундинга и песнь о Хельги сыне Хьёрварда в «Старшей Эдде»), и в именослове Скьёльдунгов – легендарного правящего рода на о. Зеландия (с центром в Лайре) (Мельникова. Олгъ / Ольгъ / Олег. 2005. С. 141–143).

К норвежско-исландской повествовательной традиции, отразившейся прежде всего в викингских сагах, принадлежат все перекликающиеся с эпической историей Олега мотивы древнеисландской «Саги об Одде Стреле» (ǫrvar-Odds saga). Согласно саге, Одду предсказана смерть от коня его приёмного отца; убив коня, Одд отправился в странствия, которые после пребывания в Византии завершились в Гардарике, где он служил местному правителю, женился на его дочери и после смерти правителя стал конунгом Гардарики – традиционная для саг о викингах и, видимо, отражающая реалии 9–10 вв. карьера скандинава в Восточной Европе, напоминающая в общих чертах судьбу Олега. По прошествии времени Одд отправился домой, где умер из-за укуса змеи, выползшей из черепа убитого им коня. Не исключено, что в целом история Одда Стрелы восходит к рассказам об Олеге (будучи дополнена позднее многочисленными эпизодами викингских подвигов Одда). При этом Одд или реально принадлежал, или был причислен сказителями к известному по другим источникам роду норвежцев, живших на о. Хравниста (совр. Равнста), в устье Фольнафьорда, в Трёндалёге (Норвегия); трое из них, кроме Одда, стали героями цикла т. н. саг о людях из Хравнисты («Сага о Кетиле Лососе», «Сага о Гриме Мохнатая Щека» и «Сага об Ан Сгибающем Лук»). Присутствие имени Хельги в именослове Скьёльдунгов и распространение эпических мотивов в норвежском цикле сказаний о людях из Хравнисты дают некоторые, хотя и довольно шаткие основания предполагать датское или норвежское происхождение Олега.

Родственная связь Олега с Рюриком, декларируемая в ПВЛ, не находит надёжных подтверждений. Косвенным свидетельством этой связи может служить то, что имя Олег носил один из сыновей Святослава Игоревича, что, как и последующая популярность этого имени в именослове Рюриковичей (преимущественно черниговских), могло быть обусловлено широкой известностью сказаний о князе Олеге. Однако, представляется более вероятным, что сообщение о родстве Олега и Рюрика является результатом тенденции летописцев к выстраиванию генеалогической преемственности первых русских князей-Рюриковичей (ср.: Щавелев. 2020. С. 348–349).

Князь или воевода?

Определение статуса Олега в двух летописных традициях разнится. В ПВЛ Олег представлен родичем Рюрика и опекуном малолетнего Игоря (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 22), а затем князем, захватившим Киев, вокняжившимся там и совершившим победоносный поход на Царьград (Константинополь). В НПЛ Олег изображён воеводой Рюрика, а затем Игоря, принявшим участие в захвате Киева и позднее успешно ходившим на Царьград после неудачного похода Игоря.

По мнению А. А. Шахматова, повествования об Олеге – князе, а не воеводе – присутствовали уже в реконструированном им Древнейшем летописном своде 1030-х гг. в составе «Сказания о первых русских князьях» («Древнейшего сказания», «Древнейшего ядра»), и потому ПВЛ в данном случае представляет более раннюю редакцию сказания об Олеге, чем Начальный свод в составе НПЛ. Как полагал Шахматов, выдвижение на первый план Игоря и, соответственно, отведение Олегу роли воеводы, не связанного с Рюриком родством, принадлежит составителю Начального свода, переработавшему сказание с целью упорядочить генеалогию династии Рюриковичей (Шахматов. 2001. С. 228; то же: Новосельцев. 2000. С. 470). Эта точка зрения на соотношение редакций сказания об Олеге в ПВЛ и НПЛ ныне является доминирующей, и подавляющее большинство историков в реконструкции событий 1-й половины 10 в. опирается на их описание в ПВЛ.

Изображение Олега князем, по мнению исследователей, отдающих безусловное предпочтение НПЛ, было нововведением составителя ПВЛ, который (в отличие от составителя Начального свода) был знаком с переводами русско-византийских договоров. Заключение договора 911 г. от имени Олега без упоминания Игоря (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 33) заставило составителя ПВЛ радикально переработать текст Начального свода, где Олег изображался воеводой (см., например: Стефанович. 2012. С. 194–196). Сторонники этой версии, однако, оставляют открытым вопрос, почему в Начальном своде [или, по мнению С. М. Михеева, уже в «Древнейшем сказании» (Михеев. 2011. С. 214), основанном на устной традиции (Гиппиус. 2012. С. 51, 54, 57, 61; Гимон. 2016. С. 763)] Олег был представлен в качестве воеводы, хотя в реальности он несомненно являлся киевским князем: титулование Олега «великим князем» (вероятный перевод греч. ἅρχον τῶν ἀρχόντων или μέγας ἅρχον) в договоре 911 г. и отсутствие в нём упоминания Игоря однозначно указывает на княжеский статус Олега и его единоличное правление. Учитывая популярность и распространённость сказаний об Олеге, сложно полагать, что статус Олега подвергся изменению (реально – снижению) в устной традиции. Представляется наиболее вероятным, что изменение статуса Олега произошло на одном из этапов летописной переработки устной традиции, в которой он выступал князем: при составлении «Древнейшего сказания» или позднее, в целях «выравнивания» генеалогической цепочки первых русских князей: Рюрик – Игорь – Святослав и т. д.

Основываясь на нелетописных сообщениях о передаче Рюриком власти Олегу «сродникоу своемоу» (в Новгородской Синодальной кормчей 1281) и о походе руси «на Царьградъ со княземь своимь Олгомь в лодьяхъ» (в Троицком хронографе 13–14 вв.), Т. Л. Вилкул предположила, что «вплоть до 2-й половины ΧΙΙΙ в. легенда об "Олеге – воеводе князя Игоря" ещё не оформилась» и она возникла «под пером новгородского книжника» (Вилкул. 2010. С. 29).

Признание первичности варианта НПЛ породило, хотя и с оговорками, сложные конструкции о возможном двоевластии (аналогичном хазарскому) в Древней Руси (см. обзор проблемы: Петрухин. 2009. С. 110–114).

Вряд ли правомерно усматривать в Олеге князя-жреца (Чекова. 1994. С. 78), хотя не исключено, что он наделялся (по крайней мере в дружинной, по преимуществу скандинавской среде) сакральными функциями по аналогии с, вероятно, существовавшими сакральными функциями скандинавского конунга (ср.: Петрухин. 2009).

Завоевание Киева

Рассказ о захвате Киева Олегом (ПВЛ) под условным 6390 (882/883) г. или Игорем и Олегом (НПЛ) и убийстве княживших там Аскольда и Дира воплощается в форме традиционного эпического мотива: овладения городом с помощью военной хитрости – переодевания и/или выдачи себя за нейтральное лицо (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 22 –24; ПСРЛ. Т. 2. Стб. 16–17). Этот мотив широко распространён (см.: Орлов А. С. Сказочные повести об Азове. Варшава, 1906. С. 158–159), в том числе в Скандинавии. Так, под видом купцов с повозками, в которых спрятано оружие, даны захватили английский город при завоевании Англии Кнудом Великим (Flateyjarbok. 1860. S. 204). Этот же мотив представлен в германской поэме «Ортнит» (13 в.), в которой для добывания невесты «князь Русции» Илья, которого М. Г. Халанский отождествлял с Олегом (Халанский. 1902. С. 331 и далее), проник в город под видом торговца (Deutsches Heldenbuch. 1964. S. 134–145). Многочисленные сюжеты, в которых герой – предводитель отряда викингов притворяется умирающим, желающим принять христианство, или мёртвым, которого спутники хотят похоронить по христианскому обычаю, связаны с именами Хастинга, Харальда Сурового Правителя (будущего короля Норвегии), Роберта Гвискара и др. (см.: Стендер-Петерсен. 2021. С. 92–106).

В повествовании о захвате Киева мотив военной хитрости при захвате города насыщен местными историческими реалиями. Подплыв к Киеву, Олег «похорони вои въ лодьях, а другия назади остави, а самъ приде, нося Игоря дѣтьска, и приплу подъ Угорьское, похоронивъ вои своя», где представился купцом, плывущим «в греки от Олга и от Игоря княжича» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 23). Согласно НПЛ (ПСРЛ. Т. 3. С. 107), воины Олега и Игоря «творящася подугорьскыми гостьми», т. е. притворились «подугорскими» купцами. Выражение «подугорские гости» в Комиссионном списке НПЛ возникло, вероятно, из-за перестановки слов оригинала, где речь шла об урочище Угорском, у которого остановился Олег (Стефанович. 2012. С. 197), или же из-за слабого знакомства автора Комиссионного списка с топографией Киева, принявшего микротопоним «под [урочищем] Угорское» за характеристику национальности купцов (от распространённого этнонима «угры» – венгры). Сообщается о местоположении курганов Аскольда и Дира во времена летописца, что придаёт достоверность рассказу. Примечательно сообщение о том, что остановился Олег в урочище Угорское, где «на горе Угорской» был затем похоронен Аскольд. В 9–10 вв., по данным палеотопографии, урочище Угорское было практически единственным удобным местом для речной стоянки на левом берегу Днепра, поскольку вход в реку Почайну, где находилась киевская гавань, был закрыт с севера длинной косой. Значение Угорского в повествовании, вероятно, определялось и тем, что здесь, возможно, находилась резиденция Аскольда, экстерриториальная по отношению к торговому посаду и гавани (что характерно для ранних торговых центров Скандинавии и Руси), располагавшихся на берегу Почайны (на современном Подоле). Во всяком случае, в середине 12 в. здесь располагался княжеский двор (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 320). Типичной приметой времён Олега было плавание мимо Киева по пути «из варяг в греки» скандинавских купеческих караванов и отрядов воинов, стремившихся на службу в Византию, поэтому именование Олегом себя купцом, идущим в Византию, не могло вызвать каких-либо подозрений (позднее обосновавшиеся в Киеве русы начали препятствовать проходу скандинавских купцов – своих конкурентов на рынки Византии; к 12 в. торговые поездки скандинавов в Византию прекратились совсем: Мельникова. Купцы-скандинавы. 2020). Летописцу конца 11 – начала 12 вв. принадлежит дополнение, «легитимирующее» завоевание Киева Олегом вместе с малолетним Игорем: право на власть имеют не «варяги» Рюрика, «бояре» Аскольд и Дир, а представители княжеского рода Рюриковичей, заявление об этом составитель ПВЛ вложил в уста Олега: «"азъ есмь роду княжа", и вынесоша Игоря: "А се есть сынъ Рюриковъ"» (аналогичную фразу, по НПЛ, произносит Игорь).

С исторической точки зрения летописный рассказ отражает столкновение двух отрядов скандинавов за власть над Киевом: уже осевших в Киеве «варягов» и отряда, вновь прибывшего с севера (Рыдзевская. 1978. С. 175). Рассказ о захвате Киева имел принципиально важное значение для исторической концепции летописца: с одной стороны, согласно его восприятию прошлого, в Киеве утвердилась «законная» династия князей, которая правит и в его время, с другой – вокняжение Олега в Киеве рассматривалось им как начало Руси – Древнерусского государства: пришедшее с Олегом войско, в состав которого (по реконструкции летописца) входили словене, скандинавы (варяги) и воины из тех племён, которые участвовали в призвании варяжских князей (чуди, мери, кривичей), получило обобщающее название «русь», а Киев был провозглашен столицей государства («матерью городов русских»).

Исходя из появления сведений о росах в византийских источниках только в начале 10 в. – после почти 40-летнего молчания (предыдущие сообщения относились к нападению росов на Константинополь в 860) в современной историографии предлагается отнести захват Олегом Киева к самому концу 9 или даже началу 10 вв. (Щавелев. 2017).

Покорение славянских народов

Группа известий под 883–885 гг. отражает сказание (об устном его происхождении свидетельствует сохранение вопросно-ответных формул в тексте ПВЛ: ПСРЛ. Т. 2. Стб. 17, 24) о подчинении Олегом восточнославянских общностей в Среднем Поднепровье – древлян, северян и радимичей. Жившие на Левобережье северяне и радимичи платили дань Хазарскому каганату (в НПЛ упоминание о покорении древлян и уличей отнесено к правлению Игоря и помещено после рассказов о его неудачном походе на Константинополь и успешном походе Олега: ПСРЛ. Т. 3. С. 109).

Предание, несомненно, имеет под собой историческую основу: после захвата Киева Олегу требовалось упрочить своё положение. Во-первых, он должен был обеспечить экономическую основу для существования и деятельности своего войска, единственным способом для чего было обложение данью (т. е. подчинение) соседних славянских народов. Во-вторых, ему было необходимо установить контроль над Днепровским путём, связывавшим Киев и Новгород. Покорение киевскими князьями восточнославянских «племён» на протяжении 1-й половины 10 в. заложило территориальную основу Древнерусского государства, объединив Ладожско-Ильменский регион со Средним Поднепровьем, и обеспечило экономическое процветание новой военной элиты за счёт сбора дани, частично реализуемой на рынках Константинополя. Господство киевских князей над целым рядом восточнославянских общностей в середине 10 в. засвидетельствовано трактатом византийского императора Константина VII Багрянородного «Об управлении империей» (Константин Багрянородный. 1989. Гл. 9 и 37), что подтверждает историчность основы летописного повествования.

Поход на Константинополь

Центральное место в цикле сказаний об Олеге занимает рассказ о его победоносном походе на Константинополь, помещённый под условным 6415 (907) г. в ПВЛ (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 29–30; ПСРЛ. Т. 2. Стб. 21–22) и под условным 6430 (922) г. в НПЛ (ПСРЛ. Т. 3. С. 108–109).

Летописное повествование имеет сложный состав: в нём переплетены фольклорные (эпические) мотивы, рассуждения самого летописца и фрагменты византийских письменных текстов.

В ПВЛ описание начала похода почти дословно повторяет повествование о неудачном походе князя Игоря (под 941), которое целиком заимствовано из «Хроники» Георгия Амартола, переведённой на церковнославянский язык не позднее 1090-х гг., и «Жития Василия Нового» и повествует о грабежах и убийствах, чинимых войском руси (росов) в пригородах Константинополя (исключение составляет являющееся пересказом устной традиции упоминание впечатлений участников похода 941 от использования греками греческого огня). Изложение дальнейших событий оригинально и восходит к устной традиции. В НПЛ рассказу о походе Олега предшествует описание неудачного нападения князя Игоря под условным 920 г. (текст близок к тексту ПВЛ под 941), сообщается о сборе нового войска Олегом и Игорем (под условным 921) и последовавшем за этим удачном походе одного Олега.

В ПВЛ рассказ открывается кратким сообщением («Иде Олег на грекы, Игоря остави в Киеве»), продолжается перечислением состава войска князя, после чего следует сам рассказ. Согласно ПВЛ, войско Олега включало флот и конницу (которая в дальнейшем не упоминается; в НПЛ это сообщение отсутствует). Описания похода близки в ПВЛ и НПЛ (но текстуально не совпадают, за исключением речей персонажей). При появлении флотилии Олега византийцы «замкнули Суд» (др.-сканд. sund – «пролив», скандинавское названия бухты Золотой Рог, вход в которую перекрывала цепь) и «затворили» город. Олег, сойдя на берег, начал грабить округу (заимствовано из рассказа о походе князя Игоря под 941), после чего поставил корабли на колеса, и ветер, надувая паруса, погнал их к городу. Испугавшиеся греки предложили Олегу мир, обещая дань, какую он пожелает, и преподнесли ему отравленное вино, которое Олег отказался пить, «бе бо устроено с отравою», что ещё больше напугало греков, которые уподобили Олега святому Димитрию Солунскому: «несть се Олег, но святой Дмитрий послан нам от Бога» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 30). После этого Олег установил размер контрибуции: по 12 гривен на человека (в составе его флота, по ПВЛ, было 2 тыс. кораблей с 40 воинами на каждом), возложил на греков дань, «юже дають и доселе княземъ рускымъ» (только в НПЛ), повесил свой щит на воротах Константинополя в знак победы и заключил «мир» с императорами Леоном [Львом VI Мудрым (ум. 912)] и его братом-соправителем Александром (текст договора приводится далее в ПВЛ). Перед отплытием Олег приказал сшить паруса из драгоценной ткани («паволочиты») для кораблей руси и полотняные («кропиньны») для словен; последние вскоре были разодраны ветром. Возвратился Олег на Русь с богатой добычей: золотом, драгоценными тканями, фруктами, винами и «всяким узорочьем».

Корабли князя Олега прибывают по суше к стенам Царьграда. 907. Миниатюра из Радзивилловской летописи. Конец 15 в. БАН. 34.5.30. Л. 15. Корабли князя Олега прибывают по суше к стенам Царьграда. 907. Миниатюра из Радзивилловской летописи. Конец 15 в. БАН. 34.5.30. Л. 15. Первый из использованных в повествовании эпических мотивов – перемещение кораблей на колесах по суше. Сходный мотив присутствует у Саксона Грамматика в рассказе о взятии некоего «геллеспонтского» (восточноевропейского) города Рагнаром Лодброком (о других аналогиях см.: Пчелов. 2018. С. 72–75). Скальдический кеннинг корабля «конь моря», или «конь вод», был понят автором буквально и, согласно Саксону, Рагнар водрузил на повозки (= поставил на колёса) не корабли, а бронзовых коней (Saxonis Gesta Danorum. T. 1. 1931. IХ.4.21. Р. 259; Саксон Грамматик. Т. 1. 2017. С. 330). Этот рассказ, вероятно, отголосок «варяжских преданий», принесённых варягами на север (Стендер-Петерсен. 2021. С. 84–91; Рыдзевская. 1978. С. 179–182). Можно предположить, что мотив «корабли на колёсах» отражает практику переволакивания кораблей из одной реки в другую, широко распространённую в Восточной Европе, но известную и в Скандинавии: так, король Норвегии Харальд Суровый Правитель (ум. 1066) при нападении на Данию перетащил свои корабли через узкий перешеек у Лимфьорда, чтобы избежать сражения с превосходящими силами датского короля Свена II Эстридсена (Haralds saga Sigurðarsonar, kap. LVIII // Snorri Sturluson. 1951. Vol. 3. Bls. 139–140; Снорри Стурлусон. 1980. С. 435). В то же время, если летописный рассказ не был чисто эпическим мотивом, то, по осторожному предположению А. П. Каждана, отзвук перемещения кораблей Олега по суше содержится в комментарии на стихи Григория Богослова, где упоминается о передвижении посуху моноксил (так обычно назывались в византийских источниках корабли росов). Эти комментарии, по мнению А. П. Каждана, написаны не Космой Иерусалимским (8 в.), как обычно считается, а каким-то автором между концом 7 и 10 вв. (Каждан. 1991. С. 149–150). В случае последней датировки в них действительно могли (но не обязательно) отразиться воспоминания о манёвре Олега.

Второй мотив – отказ от отравленного вина (пищи) – распространён широко и повсеместно, в том числе в исландских сагах (например, в «Саге об Эгиле Скаллагримссоне» Эгиль, подозревая, что поднесённое ему вино отравлено, произносит заклинание, и рог с вином рассыпается у него в руках: Nordal. 1933. Egils saga. Kap. 44).

Третий мотив – щит, прибитый на ворота Царьграда в знак победы, – также имеет скандинавские параллели: в «Саге об Олаве Трюггвасоне» рассказывается о щите, который конунг, демонстрируя свою ловкость и силу, прикрепил на вершине скалы (Saga Óláfs Tryggvasonar. 1932. Kap. LXXXV; Snorri Sturluson. Vol. 1. 1941. Bls. 333; Снорри Стурлусон. 1980. С. 150). Аналогичный мотив есть в датской легенде о витязе Хуно (в записи 17 в.: Рыдзевская. 1978. С. 183).

Четвёртый мотив – противопоставление качества (цвета, размера) атрибутов оппонентов: в данном случае тканей, из которых изготовлены паруса для кораблей Олега. Качество ткани является показателем статуса владельцев парусов: для представителей народа русь были сшиты «паволочиты» паруса, для словен – полотняные («кропиньные»). Одежда и оружие, реже украшения и другие предметы, будучи маркерами статуса человека, постоянно обыгрываются как в древнерусских, так и в скандинавских произведениях. Паруса из драгоценных тканей, например, украшали корабли Олафа Трюггвасона, возвращавшегося на Русь из успешного похода (Saga Óláfs Tryggvasonar. 1932. Kap. VIII. Bls. 29; Джаксон. 2012. С. 135, 144). В данном случае остаётся не до конца ясным, противопоставляется ли здесь русь (вообще) славянам (в целом) или только русь киевская словенам новгородским (Рыдзевская. 1978. С. 182–183).

Устное предание о походе Олега, изложенное, вероятно, в сильно сокращённом виде (Рыдзевская. 1978. С. 179), было дополнено летописцем различными по происхождению материалами. Описание зверств, чинимых войском Олега в окрестностях Константинополя, в ПВЛ, как уже говорилось, заимствовано из византийских памятников через рассказ о походе Игоря под 941 г. Упоминания о перекрытии залива Золотой Рог (входа в Боспор, как полагает П. В. Кузенков: Кузенков. 2011. С. 26–27) и о «затворении» Константинополя, видимо, присутствовали в исходном сказании. К тексту Начального свода, видимо, относится сопоставление Олега со святым Димитрием Солунским (дословно совпадает в ПВЛ и НПЛ; источник фразы неизвестен), которое следует сразу за эпизодом с отравленным вином. Оно противоречит контексту повествования: святой Димитрий считался покровителем Фессалоники и в целом византийцев, способствуя их военным победам (например, являясь на белом коне впереди византийского войска и ведя его на врагов), тогда как Олег выступает не просто противником, но победителем греков. Вероятно, популярность святого Димитрия Солунского на Руси уже в 11 в. и представление о нём как о покровителе русских воинов могли подсказать составителю Начального свода (или его предшественникам) эту параллель, безусловно возвеличивавшую Олега в глазах христианской аудитории (Чекова. 1994. С. 76; Мельникова. Христианское начало. 2020).

Историческая оценка похода Олега на Константинополь колеблется от полного отрицания достоверности рассказа о походе, вымышленном летописцем (наиболее подробно см: Grégoire. 1937, который считал и самого Олега легендарным персонажем; Dolley. 1949; см. также: Франклин. 2000. С. 174), до признания достоверности как самого похода (обстоятельную критику аргументации А. Грегуара и обоснование реальности похода см.: Ostrogorsky. 1940; Jenkins. 1949), так и приведённой в ПВЛ даты (обзор историографии см.: Vasil’ev. 1951; Сахаров. 1977; Кузенков. 2011. С. 8–11).

Гиперкритическая точка зрения основывается на использовании летописцем при рассказе о грабежах во время похода Олега описания нападения на Константинополь князя Игоря и на отсутствии каких-либо упоминаний похода в византийских источниках. Как полагали А. А. Васильев, М. Я. Сюзюмов, С. А. Иванов, Лев Диакон, который передал речь императора Иоанна I Цимисхия к Святославу Игоревичу, напомнившего русскому князю, что его отец, князь Игорь, «презрев клятвенный договор», напал на Константинополь, имел в виду договор 911 г. Однако при этом Лев Диакон ничего не писал о предшествовавшем договору походе (Leonis Diaconi ... 1828. Р. 106; 1988. VI.10. С. 57).

В современной историографии преобладает мнение, что поход Олега, описанный под 907 г. в ПВЛ, имел место в действительности и был удачным (хотя, возможно, и не столь опустошительным, как он представлен в ПВЛ: Vasil’ev. 1951. Р. 224–225). По мнению Г. Г. Литаврина и др., вряд ли византийцы согласились бы на исключительно выгодные для руси условия договора 911 г., если бы ему не предшествовало победоносное нападение руси (Литаврин. 2000. С. 63–64; см. также: Сахаров. 1980. С. 104; Малингуди. 1996). Значимым подтверждением того, что перед заключением договора имело место военное столкновение руси и византийцев, представляется первый пункт договора: «По первому убо слову да умиримся с вами, греки» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 33); заключение мира предполагает его предшествующее нарушение (Литаврин. 2000. С. 64).

Дискутируются вопросы о целях и дате похода. Его оценка как грабительского (викингского) набега (см., например, Vasiliev. 1951. Р. 165–166; Оболенский. 1998. С. 197–199) ныне отвергнута большинством исследователей. Преобладает мнение, что целью похода было обеспечить выгодные условия для торговли русов на рынках Византии, прежде всего Константинополя (Литаврин. 2000. С. 62; Родионов. 2014). Возможность вывозить ценные товары, рабов, воск, пушнину, получавшиеся в виде даней с подвластных племён, была жизненно необходима обосновавшимся в Киеве русам, экономика которых зиждилась на военной и торговой деятельности. Особняком стоит предположение о том, что поход Олега был не вражеским набегом на Константинополь, а напротив, дружеской акцией, сопряжённой с оказанием помощи византийцам в их борьбе с арабами; при этом выдающиеся заслуги войска Олега (или демонстрация им силы из-за недовольства условиями найма) были вознаграждены заключением выгодного для Олега договора (Роменский. 2017).

Сомнения в датировке похода 6415 (907) г. вытекают из общих соображений о недостоверности летописных дат при отсутствии в данном случае какой-либо возможности верификации (Литаврин. 2000. С. 65). Вероятно, она была вычислена летописцем на основании рассказа о смерти Олега, которая произошла через «четыре года на пятый» после его возвращения из похода на Константинополь («и пришедшу ему к Киеву и пребывашю четыре лета, на пятое лето помяну конь» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 38).

В. Г. Васильевский, Р. Дженкинс и П. В. Кузенков, предполагая, что упоминание в «Хронике» Псевдо-Симеона о росах-дромитах [прозвище происходит от греческого слова «дромос» (δρόμος) – «бег»] в «Хронике» Псевдо-Симеона, помещённое в описание событий 904 г. (Symeonis Magistri et Logothetae Chronicon. 2006. P. 84*–91*, 139*), находится в том месте, где текст, наряду с описанием событий 904 г., по их мнению, должен был содержать и рассказ о походе Олега, предложили датировать поход 904 г. (Васильевский. 1915. С. CXXVIII; Jenkins. 1949. Р. 404; Кузенков. 2011. С. 15–25). Предполагается, что это известие заимствовано из несохранившегося географического (или географо-этимологического) трактата (Карпозилос. 1988. С. 115–117). Как убедительно показал Кузенков, пассаж о росах «был вставлен на каком-то этапе в текст одной из хроник семейства Симеона Логофета (в виде схолий?), а в редакции Псевдо-Симеона даже вытеснил основное повествование», в котором речь шла или просто имелось упоминание о росах (Кузенков. 2011. С. 22). Однако никаких указаний на то, что в этом месте говорилось именно о походе Олега, как это полагает Кузенков (Кузенков. 2011. С. 25), нет: в сохранившемся тексте рассказывается о войне византийцев на море с арабским адмиралом Львом Триполитом, который потерпел поражение от патрикия Имерия в 905/906 г., и более вероятно, что упоминание росов связано не с походом Олега, а с их участием в этой войне (Щавелев. 2017. С. 86–87). По мнению Кузенкова, подтверждает датировку похода 904 г. состояние византийско-болгарских отношений, резко изменившееся в 904 г., когда, вероятно, в августе был заключён мирный договор с царём Симеоном: после этого проход по болгарской территории конницы Олега, упомянутой в ПВЛ только при описании сборов в поход (далее речь идёт только о флоте, что ставит под сомнение участие в походе конного войска), был бы невозможен, а плавание мимо болгарского побережья – затруднено (Кузенков. 2011. С. 14, 25). Между тем сообщение о сухопутном войске Олега, вероятно, заимствовано из повествования о походе Игоря 941 г. и вряд ли может служить опорой для датировки; осложнено (отсутствием стоянок), но не невозможно было и плавание мимо болгарских берегов. По мнению К. Цукермана, экскурс об этимологии двойного этнонима «росы-дромиты» вообще не относится к утраченному известию о походе руси на Константинополь начала 10 в., а датируется 960–970-ми гг. (Цукерман. 2001). Таким образом, отнесение похода Олега к 904 г. не представляется достаточно обоснованным.

Очевидно лишь, что поход состоялся до 911 г. и, вероятно, до 910 г., поскольку, по сообщению Константина VII Багрянородного, в войне против арабов 910–911 гг. в византийском флоте находился отряд из 700 росов (Constantinus Porphyrogenitus. Vol. 2. 2012. P. 651–652, 654), что предполагает мирные, более того, дружественные отношения между Русью и Византией в это время. Статья о праве византийских властей свободно нанимать воинов на службу есть и в тексте договора 911 г.: «Егда же требуетъ на воину ити, и сии хотят почтити царя вашего, да аще въ кое время елико их приидеть, и хотят остати у царя вашего своею волею, да будуть» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 36; см. подробно: Литаврин. 2000. С. 87–94). Можно полагать, таким образом, что уже к 910 г. мирные отношения между Русью и Византией восстановились и были использованы византийскими властями для пополнения своего флота.

Русско-византийский договор 911 г.

Результатом похода Олега на Константинополь стало заключение договора, текст которого (как и двух других, более поздних договоров) дошёл до нас только в составе ПВЛ [ПСРЛ. Т. 1. Стб. 31, 32–37; комментированные издания договоров: Памятники русского права. 1952. С. 6–29 (текст под 907 отсутствует); I trattati. 2011. Р. 17–65 (текст под 907 дан как отдельный договор)]. Греческие оригиналы договоров не сохранились, однако после исследования Я. Малингуди общепризнано, что их переводы на древнерусский язык были сделаны с обладавших юридической силой копий в византийской копийной книге (Malingoudi. 1994; Малингуди. 1996; см. также: Каштанов. 1996. С. 8–11; Цукерман. 2008). Время создания переводов определяется промежутком между составлением Начального свода (1090-е гг.), в котором тексты договоров, судя по НПЛ, отсутствовали, и созданием ПВЛ (1110-е гг.), в которую они включены.

Доминирующее положение русских послов на переговорах отразилось в специфике языка договора 911 г., существенно отличающегося от языка последующих русско-византийских договоров. Текст преамбулы насыщен парными синонимическими сочетаниями («на удержание и на извещение», «утвердити и известити», любовь «несоблазна и непреложна» и многими другими), характерными для зафиксированных в скандинавских источниках (в том числе правовых) текстов клятв при примирении враждующих сторон, присяг в суде и т. п. (Мельникова. Парные синонимические словосочетания. 2020). На этом основании можно предполагать, что в преамбуле договора были практически дословно записаны речи послов Олега с присущими им стилистическими особенностями.

Помещённый в ПВЛ под 6420 (912) г. текст договора содержит полную дату его ратификации: «Мѣсяца сентября 2, индикта 15, в лѣто создания мира 6420» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 37) – 2 сентября 911 г.

Некоторые условия соглашения помещены в ПВЛ ранее, под 6415 (907) г., непосредственно после рассказа о походе Олега. Формальная преамбула к тексту под 907 г. отсутствует, она заменена повествованием летописца (включившим в свой рассказ прямую речь русских послов и ответ греков) о том, что греки запросили мира, и Олег, отступив от Константинополя, начал «творити миръ», послав «въ градъ» пять своих послов (их имена имеют скандинавское происхождение). Далее названы византийские императоры Лев VI Мудрый и его брат и соправитель Александр (с 15 мая 908 у Льва было два соправителя, Александр и сын Константин VII Багрянородный), с которыми заключается договор. Также в форме рассказа («И заповѣда Олег…») повторяется приведённое ранее в завершение повествования о походе условие о контрибуции («дани»), взимаемой с греков единовременно [12 гривен «на ключъ», т. е. на гребца, на 2000 кораблей (в НПЛ приведена более реальная цифра – 100 или 200 кораблей) при 40 гребцах на каждом], и добавляется пункт об «укладах» на русские города – Киев, Чернигов, Переяславль (Русский; ныне Переяслав Бориспольского района Киевской области, Украина), Полоцк, Ростов и Любеч (ныне посёлок городского типа Черниговского района Черниговской области, Украина), в которых сидят «велиции князи под Олгом суще» (список городов, вероятно, добавлен автором ПВЛ: Горский. 1997). Лишь после этого рассказа помещён собственно правовой текст, определяющий условия пребывания и содержания русских купцов в Константинополе, а также дающий русским купцам право беспошлинной торговли (эти клаузулы в тексте договора 911 отсутствуют).

Основной текст договора 911 г. оформлен в полном соответствии с византийским формуляром, договаривающимися сторонами названы императоры Лев VI Мудрый и его соправители, Александр и Константин VII Багрянородный, и Олег, «великий князь русский», а также «светлые и великие князья» и «великие бояре» «иже суть под рукою его» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 32–33). Условия, оговорённые в тексте под 907 г., в тексте договора 911 г. не повторяются, что породило длительную и продолжающуюся поныне дискуссию о том, существовали ли два самостоятельных договора, заключённые с промежутком в несколько лет, или был один-единственный договор 911 г., часть которого по каким-то причинам оказалась оторванной от основного текста и помещена летописцем под 907 г. (историографию вопроса см.: Сахаров. 1980. С. 104–116).

Большинство исследователей полагают, что существовал лишь один договор 911 г., а текст, помещённый под 907 г., либо представляет собой конструкцию летописца (А. А. Зимин; Щавелев. 2020. С. 57), либо занимал отдельный лист, который оказался не на своём месте и был принят за самостоятельный договор (М. Д. Присёлков; Горский. 2005. С. 152), либо в копийной книге имелась «нотиция» о принесении клятвы послами Олега в 911 г., которую летописец понял как указание на отдельный договор (Малингуди. 1996. С. 79), либо разделы, помещённые под 907 г., были выписаны отдельно или выделены, т. к. содержали «наиболее важные для повседневной практики византийских чиновников статьи», а летописец, приняв их за отдельный договор, поместил их сразу же после описания похода (Щавелев. 2020. С. 57–60).

Согласно альтернативной точке зрения, непосредственно после похода в Константинополе был заключён прелиминарный договор, предусматривавший прекращение военных действий и ряд исключительно выгодных условий для купцов-русов (Сахаров. 1980. С. 104–116; Малингуди. 1996. С. 78, которая пишет о двух этапах переговоров, после похода и в 911; Свердлов. 2003. С. 145). Крайне осторожно подходил к вопросу о договоре 907 г. Г. Г. Литаврин, отмечая его дискуссионность, но склоняясь в целом к точке зрения Я. Малингуди о существовании предварительного соглашения и окончательного подробного договора, заключённого в 911 г. (Литаврин. 2000. С. 65–66).

Правовой текст под 907 г. касался прежде всего условий пребывания русских купцов в Константинополе: их размещения, получения содержания, порядка торговли и предоставлял право беспошлинной торговли – в целом русам предоставлялись исключительные торговые льготы. Текст договора, помещённый под 912 г., в первую очередь устанавливал мирные отношения Византии и Руси («любовь непревратну и непостыжну») и регулировал уголовные и гражданские отношения между русью и греками. Он определял порядок выкупа пленных, наказания за уголовные преступления, совершённые греческими и русскими купцами в Византии, процессуальные нормы, отменял «береговое право» и др. Важным для византийских властей пунктом было соглашение о найме русов на военную службу в Византии.

В историографии традиционно считалось, что договор 911 г. отразил, наряду с византийским, восточнославянское обычное право (при этом существование общего для всех восточнославянских «племён» обычного права не доказано; Свердлов. 1988). Как убедительно показал С. Л. Никольский, субъектом договора с русской стороны была военно-торговая элита зарождавшегося Древнерусского государства с центром в Киеве, и, соответственно, условия договора отражали её политические и экономические интересы. Более того, подавляющее большинство представителей этой элиты (если не все) в начале 10 в. имели скандинавское происхождение. Поэтому «закон наш», или «закон рускии», к которому апеллировала русская сторона, не может быть отождествлён с восточнославянским обычным правом. «Русские» правовые нормы договора восходят к порядку регулирования отношений внутри военной элиты (дружины), который опирался на обычное право, но существенно модифицировал его (Никольский. 2004). Неслучайно некоторые правовые нормы договора находят параллели в скандинавских средневековых судебниках (Stein-Wilkeshuis. 1998), а клятва русов «оружьем своим» характерна для скандинавской дружинной культуры.

Смерть Олега

Завершает цикл повествований об Олеге предание о его смерти «от коня», предсказанной волхвами: чтобы избежать судьбы, Олег отсылает от себя коня, но после похода на Константинополь возвращается к останкам коня, наступает на его череп и умирает от укуса змеи, выползшей из черепа.

Сюжет имеет многочисленные фольклорные и литературные параллели (см.: Халанский. 1902; 1903; Стендер-Петерсен. 2021. С. 140–163, 337–343; Рыдзевская. 1978. С. 185–194), наиболее близкая среди которых содержится в древнеисландской «Саге об Одде Стреле» (Ǫrvar-Odds saga. 1888): получив аналогичное предсказание, Одд убивает коня, странствует по миру, становится конунгом Гардарики (Руси) и по возвращении в Норвегию погибает таким же образом. Мотив смерти от укуса змеи, выползшей из черепа коня, возможно, восходит к кочевническим представлениям о наказании за поругание коня как сакрального животного или его останков (Неклюдов. 2010), но сюжет в целом сложился на Руси в скандинавской дружинной среде, а затем был принесён в Скандинавию возвращавшимися на родину варягами.

Князь Олег у черепа своего коня. Миниатюра из Радзивилловской летописи. Конец 15 в. БАН. 34.5.30. Л. 19об. Князь Олег у черепа своего коня. Миниатюра из Радзивилловской летописи. Конец 15 в. БАН. 34.5.30. Л. 19об. На Руси предание сохранилось в нескольких вариантах. По ПВЛ и НПЛ, Олег отослал своего боевого коня и приказал ухаживать за ним. В поздней Устюжской летописи 1-й четверти 16 в. Олег приказал убить коня: «И повеле отроком своим: Да изведше его далече в поле и отсекут главу его, а самого повергнут зверем земным и птицам небесным» (ПСРЛ. Т. 37. С. 19). Учитывая, что составители Устюжской летописи могли иметь в распоряжении какие-то ранние, не дошедшие до нас источники, можно полагать, что в древнерусской традиции бытовали оба варианта этого мотива: отправление коня от себя и убийство коня. Второй вариант соответствует рассказу в «Саге об Одде Стреле».

Присутствие в сказаниях об Олеге и Одде коня представляется весьма существенным и симптоматичным. Конь играл важную роль в индоевропейской, древнегерманской и славянской мифологиях, где он выступал и как атрибут языческих божеств, и в качестве хтонического существа, связанного с культами плодородия и смерти, с загробным миром, являлся проводником на тот свет. В исходном сказании конь, видимо, имел мифологические и культовые коннотации. Как посредник между царствами живых и мёртвых, он (точнее его череп) оказывается вместилищем непосредственной причины смерти героя и тем самым исполнителем предсказанной герою судьбы. Воплощение судьбы в образе коня особенно отчётливо проявляется в мотиве предотвращения предсказанной судьбы: избавление от коня является средством избежать исполнения пророчества и уйти от судьбы.

При всей близости сюжетов о смерти Олега и Одда Стрелы их интерпретация существенно разнится: в древнерусской традиции сказание историзировано и представлено летописцами как исторически достоверное, тогда как в Скандинавии оно сохранило изначальные (а возможно, и впитало новые) мифоритуальные мотивы: например, способ захоронения Оддом коня по обряду погребения «живых мертвецов» или колдунов (Мельникова. Сюжет смерти. 2005).

Наибольшую вариативность представляет информация о месте смерти и погребения Олега. Согласно ПВЛ, по всей видимости, сохранившей киевский (и одновременно официальный – киевский князь должен был быть похоронен в Киеве) вариант сказания, Олег умер в Киеве, где и был похоронен. Смерть и погребение Олега в Киеве подтверждается упоминанием «могилы», т. е. кургана Олега, где-то поблизости от Щекавицы составителем Киевского свода 1198 г. в составе Ипатьевской летописи, который указал её в качестве топографического ориентира под 1151 г. (ПСРЛ. Т. 2. Стб. 427–428).

Новгородский летописец привёл ладожско-новгородскую версию сказания: «Иде Олегъ к Новугороду, и оттуда в Ладогу. <…> …Есть могыла его в Ладозе» (ПСРЛ. Т. 3. С. 109). В Новгороде бытовали и другие варианты смерти Олега: «Друзии же сказають, яко идущю ему за море» (ПСРЛ. Т. 3. С. 109). Уход Олега «за море» противоречит началу сказания: Олег получает предсказание, находясь в Киеве, в Киеве же он оставляет своего коня и только здесь и может встретить свою смерть; этот вариант роднит сказание с историей Одда, который из Гардарики возвращается в заброшенную усадьбу своего приёмного отца в Норвегии, где он получил предсказание и где находятся останки убитого им коня.

ПВЛ помещает рассказ о смерти Олега в статье, в которой рассказывается о заключении им договора с греками и приводится сам текст договора (под 912), НПЛ – после рассказа о походе Олега на Константинополь (под 922). Очевидно, что и статья 912 г. в ПВЛ, и статья 922 г. в НПЛ носят кумулятивный характер, т. е. объединяют рассказы о событиях разных лет. При этом если в НПЛ переход от повествования о походе к краткому сообщению о смерти Олега отсутствует, то в более подробном изложении ПВЛ хронология событий отмечается дважды. По заключении договора 911 г. (также помещённого в ПВЛ под 912) «живяше Олегъ, мир имеа ко всем странам, княжа в Киеве. И приспе осень, и помяну Олегъ конь свои» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 38). Аналогичные фразы «мир имеа ко всем странам. И приспе осень…» завершают и рассказ о походе и договоре князя Игоря под 941 г. По всей видимости, в отношении Олега летописец пытался обозначить непосредственную последовательную связь заключения договора и смерти Олега, которую в таком случае следует относить к зиме 911/912 гг. Однако никаких иных подтверждений этой даты в источниках не имеется.

Олег как эпический герой

Прозвище Олега

Образ Олега в летописи сочетает черты реального исторического лица – киевского князя и героя скандинаво-русского («варяжского») дружинного эпоса. Этому сочетанию соответствуют имя и прозвище героя, восходящие к др.-сканд. helgi, осмысленному, вероятно, ещё в устной, но уже славянизировавшейся традиции в качестве значащего прозвища («вещий»). Обычно считается, что прозвище объясняется фольклорным мотивом о способности героя узнавать («ведать») отравленное питьё/пищу. Однако фраза о прозвище Олега завершает всё повествование о его походе на Константинополь и текст русско-византийского договора, помещённый под 907 г., и, таким образом, определение «вещий» непосредственно не связывается с эпизодом опознавания отравленного вина, что может говорить о его более широком значении. Сакральность конунга в скандинавской культуре предполагала обладание им удачей, мудростью и способностью обеспечивать благоденствие («урожайные годы»), что в славянской культурной среде могло быть интерпретировано как «мудрый, знающий, в том числе будущее» (см. подробно: Мельникова. 2003).

Изображение Олега и его деяний в контексте христианского мировосприятия древнерусских летописцев

Некоторые современные историки усматривают в истории Олега христианские мотивы или даже христианскую пропаганду (Данилевский. 2004. С. 151). По мнению В. Я. Петрухина, прозвище Олега Вещий и легенда о гибели князя Олега были использованы летописцами с целью показать невозможность языческого провидения будущего – он не смог предвидеть собственную смерть (Петрухин. 2009. С. 130).

Между тем отношение летописцев к языческому прошлому и прежде всего к Олегу сложно и неоднозначно. Составитель ПВЛ представляет Олега могущественным князем, одержавшим блистательную победу над «льстивыми греками»-христианами; так же изображает его и автор НПЛ (Начального свода). В глазах летописцев это, безусловно, положительный герой, которого уместно сопоставить со святым Димитрием Солунским. Осуждение же летописцев вызывает не сам Олег, а те люди, которые посчитали его провидящим будущее, и волхвы, которые предсказали ему смерть «от коня»: «и прозваша Олга вещии: бяху бо людье погани и невеигласи» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 32, то же: ПСРЛ. Т. 3. С. 109). Впрочем, даже и общее для ПВЛ и НПЛ порицание людей, прозвавших его «вещим», звучит скорее объяснением причины именования, а не прямым осуждением. Тот же оттенок оправдания звучит и в пространном рассуждении составителя ПВЛ о волховании (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 39–42): он, как и при прочих упоминаниях волхвов, признаёт (и подкрепляет это цитатой из сочинения Анастасия Иерусалимского), что волхование может быть «ослабленьемъ божьимъ и творением бесовьским», но «именемъ господнимъ» пророчествовали Ваал, Саул, Каиафа и др., «убо и не на достоиных благодать дѣтельствует многажды…».

Особенно показателен в данном контексте рассказ составителя ПВЛ (в НПЛ отсутствует) о демонстрации послам Олега «церковной красоты» и христианских реликвий, «учащее я к вере своеи и показующе им истинную веру» (ПСРЛ. Т. 1. Стб. 37–38). Рассказ перекликается с повествованием о пребывании в Константинополе посланцев князя Владимира Святославича при выборе веры (под 988) и, по всей вероятности, принадлежит составителю ПВЛ. Благодаря ему для читателя открывается перспектива приобщения к христианству язычников – послов Олега, а через них – и его самого. Как апостол Андрей Первозванный предрекал славу городу, который будет построен на Днепровских горах, так и Олег, будучи язычником (ниже описаны его похороны по языческому обряду) – как и все «людие» в то время, – тем не менее прикоснулся к источнику истинной веры. Порицая волхвов и признавая в Олеге язычника, летописец тем не менее изобразил его «язычником благочестивым», приобщённым к христианским ценностям и достойным сопоставления с почитаемым святым.

Олег и H.l.g.w из Кембриджского документа

Имя H.l.g.w (Хлгу, Олег) упоминается в написанном на древнееврейском языке письме (точнее копии письма) неизвестного хазарского вельможи кордовскому учёному и политическому деятелю Хасдаю ибн Шапруту (915–970), получившем название «документ Шехтера» (по имени открывателя письма в Каирской генизе С. Шехтера), или «Кембриджский документ» (Кембриджский аноним; по месту хранения) (Голб. 1997. С. 101–193). Оно было написано в 960-х гг. (по мнению А. П. Новосельцева, уже после разгрома Хазарского каганата: Новосельцев. 1990. С. 217) или в 940–950-х гг. (в 955–956 или, возможно, в 949, см.: Щавелев. 2020. С. 183–185, 192). В письме (начало которого утеряно) сообщается о переселении евреев в Хазарию, принятии иудаизма хазарской элитой и о военных предприятиях хазар с древности до времени написания письма. Завершает письмо краткое географическое описание Хазарии и её окружения. Последним в ряду военных акций описывается хазаро-русско-византийский конфликт в правление хазарского царя Иосифа (даты неизвестны) и византийского императора Романа I Лакапина (920–944). Рассказывается о преследованиях евреев Романом I Лакапином и ответных притеснениях христиан в Хазарии.

Привлечённый византийскими дарами царь (мэлэх) Руси Хлгу разорил город Самкерц (Самкерчь; предположительно Тмутаракань), за чем последовали нападение хазарского войска военачальника Песаха на византийские владения, включая Херсон (Херсонес, в древнерусских источниках Корсунь, ныне в черте г. Севастополь), поражение Хлгу и его вынужденное согласие начать войну с Византией, закончившуюся разгромом флота русов; остатки войска во главе с Хлгу бежали во Фракию (Коковцов. 1932. С. 120) или на южное побережье Каспийского моря (Голб. 1997. С. 164) и там погибли, а русь была подчинена власти хазар.

По мнению П. К. Коковцова и А. П. Новосельцева, письмо является «литературным произведением, в котором реальные исторические факты довольно свободно перемещаются автором» (Коковцов. 1932. С. 31; Новосельцев. 1990. С. 217).

Имя Хлгу дало почву для отождествления «царя Руси» с князем Олегом и для разнообразных толкований и датировок описанных событий [обзор историографии см.: Новосельцев. 1990. С. 216–217; Щавелев. 2020. С. 337–350 (оба автора отмечают невозможность аргументированно принять или отклонить эту идентификацию)]. Предполагается, что после успешного похода на Византию Олег предпринял ещё один – на Каспийское море, в котором и погиб. Основными аргументами для этого отождествления, кроме совпадения имени и определения Хлгу как «царя (др.-евр. мэлэх) Руси», являются дата похода Олега на Константинополь и его смерти в НПЛ – 922 г., а также упомянутое в НПЛ место смерти Олега – «за морем» (ПСРЛ. Т. 3. С. 109).

Однако аргументы эти сомнительны. Датировки НПЛ условны. Гибель Олега «за морем» приводится новгородским летописцем как один из существовавших в его время вариантов («друзии же сказають…») наряду с более предпочтительным – «в Ладозе», где есть его «могыла»; более того, для новгородского летописца значительно естественнее было назвать просто «морем» ближайшее море – Варяжское (ср. в «Сказании о призвании варягов»: князья, за которыми посылали «за море»), нежели Каспийское (Хвалисское), которое в НПЛ упоминается всего один раз, причём в парафразе текста Библии под 6750 (1242) г. Имя Олег стало одним из немногих скандинавских имён, усвоенных древнерусским именословом и получившим распространение у Рюриковичей; Хлгу мог быть или младшим родственником Олега (Петрухин. 2000), или одним из независимых от Киева правителей восточнославянских политий, существовавших в 1-й половине 10 в., или просто предводителем одного из многочисленных отрядов викингов, совершавших походы «на восток» (Щавелев. 2020. С. 338–350). Таких вождей, особенно происходивших из правящих кланов, обычно называли «морскими конунгами» (др.-сканд. sækonungr), что позволяло определить Хлгу как «царя». Наконец, не лишено вероятности и предположение В. Я. Петрухина о контаминации в воспоминаниях автора Кембриджского документа двух походов на Византию: Олега и Игоря в 941 г. (отсюда могло проистекать упоминание о греческом огне, погубившем флот русов: Петрухин В. Я. [Комментарии] // Голб. 1997. С. 220–221).

На основании отождествления Олега с Хлгу Кембриджского документа К. Цукерман определил время правления Олега как 911–941 гг. (Цукерман. 2007. С. 344–347), однако эта точка зрения не получила поддержки среди исследователей.

Отражение образа Олега в культуре и искусстве

Образ князя Олега вдохновил А. С. Пушкина на создание «Песни о вещем Олеге» (1822). К изображению деяний князя неоднократно обращались русские художники. Серию гравюр, посвящённых деяниям князя, создал Ф. А. Бруни для альбома «Очерки событий из российской истории, сочинённые и гравированные профессором живописи Ф. Бруни» (1839); ряд акварелей в рамках подготовки иллюстраций к «Песни о вещем Олеге» А. С. Пушкина в 1899 г. создал В. М. Васнецов; несколько картин с изображением деяний Олега создал в начале 20 в. К. В. Лебедев; князь запечатлён на картине И. С. Глазунова «Князь Олег и Игорь» (1972; Московская государственная картинная галерея народного художника СССР Ильи Глазунова).

Историческая память

Стела в память о князьях Рюрике, Олеге и Игоре установлена в Норрчёпинге (Швеция) в 1960-х гг. Памятник князьям Олегу и Игорю установлен в посёлке городского типа Любеч Черниговского района Черниговской области, Украина (2010; скульптор В. Андрианов). Памятник Рюрику и Олегу открыт в Старой Ладоге (2015; скульптор О. Н. Шоров).