Екатерина II и Г. А. Потёмкин: была ли ему нужна «Чистосердечная исповедь» императрицы в конце зимы 1774? Вечером 4(15) февраля 1774 г. командующий резервным корпусом 1-й российской армии генерал-поручик и камергер Г. А. Потёмкин (с 1787 – Г. А. Потёмкин-Таврический), отправившийся в отпуск во время перерыва в русско-турецкой войне 1768–1774 гг., прибыл в Царское Село (ныне г. Пушкин в составе Санкт-Петербурга). Его встреча с императрицей Екатериной II, два месяца назад написавшей ему письмо, в её внутренних покоях длилась не более одного часа (Камер-фурьерский церемониальный журнал 1774 года. 1864. С. 60).

Согласно камер-фурьерскому журналу 1774 г., до конца зимы Г. А. Потёмкин всего несколько раз присутствовал на придворных обедах – 9(20) февраля в Царском Селе, 15(26) февраля и 18 февраля (1 марта) в Эрмитаже, близ Зимнего дворца, и 20 февраля (3 марта) в самом Зимнем дворце (Камер-фурьерский церемониальный журнал 1774 года. 1864. С. 65, 73, 79, 82). Вечером 20 февраля (3 марта) в Эрмитаже состоялся маскарад, завершившийся в 1 час ночи (Камер-фурьерский церемониальный журнал 1774 года. 1864. С. 81–82). Во время этого праздничного мероприятия между Екатериной II и Григорием Александровичем произошло то, что он почти 1 год спустя поэтично назвал «naissance de notre esprit» – рождение нашего духа (Екатерина II и Г. А. Потемкин. 1997. № 289. С. 66).

Впервые вопрос об обстоятельствах сближения Екатерины II и Г. А. Потёмкина затронул П. Ф. Карабанов (1767–1851), пересказав одну из позднейших сплетен как некое семейное предание:

Потемкин… приезжает из армии, приглашается… в комнатные и эрмитажные собрания; там, после спектакля, императрица предложила ему сыграть игру в шашки и так занялась им, что во весь вечер не вставала с места; на другой день новый любимец письменно благодарил за милость и просил удостоить его звания генерал-адъютанта… Десятилетнее желание увенчалось успехом на даче у Елагина.

Благодаря сохранившимся письмам Екатерины II Г. А. Потёмкину исследователями неоднократно предпринимались попытки реконструировать историю начала её отношений с ним (например: Лопатин. 1997. С. 506–508; Елисеева. 2005. С. 125–133; Болотина. 2006. С. 119–129; Курукин. 2024. С. 6–8). Художественную версию ранее создал советский писатель В. С. Пикуль в популярном романе-хронике «Фаворит» (первое издание – 1984), а затем О. И. Елисеева в романе «Лев любит Екатерину» (2013) и В. С. Лопатин в киносценарии «Потёмкин» (2016). При этом в центре подобных построений традиционно находится «Чистосердечная исповедь» – оправдательное письмо, написанное от имени императрицы во 2-й четверти 19 в. Из текста этого сочинения следует, что якобы после решительного объяснения императрицы с Потёмкиным в ответ на ревность к её прошлому она пошла на беспрецедентный шаг – не только перечислила боевому генералу, которого задумала сделать фаворитом вместо камергера А. С. Васильчикова (из рода Васильчиковых), своих прежних мужчин, но и – как будто незаметно для самой себя – фактически призналась в том, что родила наследника российского престола великого князя Павла Петровича (будущего императора Павла I) не от мужа, великого князя Петра Фёдоровича (будущего императора Петра III), а от камергера С. В. Салтыкова.

Послания Екатерины II Г. А. Потёмкину первых лет обычно не датированы ею, поэтому задача исследователя состоит в правильном выделении их из имеющегося корпуса, сформированного В. С. Лопатиным после длительной архивной работы к 1997 г., верном распределении друг относительно друга и исключении из анализа текстов, совсем не поддающихся датировке или имеющих сомнительную датировку. В подборку посланий Екатерины II, атрибутированных Лопатиным как самые первые, попали её позднейшие письма и записочки; одновременно ряд ранних текстов, наоборот, датированы более поздним временем. Например, письмо императрицы с настоятельной просьбой к Потёмкину прекратить напрасные терзания и выбрать «приличный», по его мнению, способ поведения относится вовсе не к концу февраля / началу марта 1774 г., а к весне 1776 г. и поэтому не может рассматриваться в качестве доказательства долгих раздумий Григория Александровича над предложением стать фаворитом:

Я, ласкаясь к тебе по сю пору много, тем ни на единую черту не предуспела ни в чем. Принуждать к ласке никого неможно, вынуждать непристойно, притворяться – подлых душ свойство. Изволь вести себя таким образом, чтоб я была тобою довольна. Ты знаешь мой нрав и мое сердце, ты ведаешь хорошие и дурные свойства, ты умен, тебе самому предоставляю избрать приличное по тому поведение. Напрасно мучи[шь]ся, напрасно терзае[шь]ся.

Вместе с тем ошибочно («после 1 марта») датирована В. С. Лопатиным самая первая – после записки-приглашения – любовная записка императрицы, в котором она просила Григория Александровича запомнить график её утренних встреч с сыном, т. к. великий князь Павел Петрович утром случайно увидел возлюбленного матери, выходящим от неё в неподобающем виде (здесь и ниже курсив наш. – М. З.):

Батинька, В[еликий] К[нязь] ко мне ходит по вторникам и по пятницам от 9 до 11 часов. Изволь сие держать в памяти вашей. Критики не было, и, кажется, быть не может, ибо… Ан[дрей] Раз[умовский] к ним ходят в таковом же наряде, и я его заставала не луче прибранным. Бог с тобою, обедай дома. Воронцову пред комедией пожелаю щастливого пути…

Записка, следовательно, написана во вторник или в пятницу, когда в Оперном доме в юго-западном ризалите Зимнего дворца игралась французская комедия. Комедию давали 25 февраля (8 марта; вторник), 28 февраля (11 марта; пятница) и 2(13) марта (воскресенье), Григорий Александрович отсутствовал на обедах и 25 февраля (8 марта) во дворце, когда-то принадлежавшем покойному канцлеру М. И. Воронцову, где останавливался во время пребывания в Санкт-Петербурге герцог Курляндский П. Бирон, и 28 февраля (11 марта) в Эрмитаже (Камер-фурьерский церемониальный журнал 1774 года. 1864. С. 92–94, 97–98, 100–103). Из двух дат предпочтение необходимо отдать 25 февраля (8 марта), поскольку, как понятно из письма, написанного императрицей утром 28 февраля (11 марта), накануне её свидание с возлюбленным не состоялось из-за его плохого самочувствия:

Я спала хорошо, но очень немогу… А естьли выйду, то это будет для того, что я тебя более люблю, нежели ты меня любишь, чего я доказать могу, как два и два – четыре. Выйду, чтоб тебя видеть. Не всякий вить над собою столько власти имеет, как Вы. <…> …напиши пожалуй, каков ты сегодни: изволил ли опочивать, хорошо или нет, и лихорадка продолжается ли и сильна ли? … Куда как бы нам с тобою бы весело было вместе сидеть и разговаривать.

Неожиданная встреча с Павлом Петровичем, очевидно, произвела на Григория Александровича настолько сильное впечатление, что на следующее, запланированное накануне свидание с императрицей он не пришёл, чем вызвал у неё печаль и недоумение, удостоившись упрёков в непостоянстве (Екатерина II и Г. А. Потемкин. 1997. № 12. С. 10–11).

В итоге спустя неделю после начала романа в утренних письмах Екатерины II от 28 февраля (11 марта) и 1(12) марта появились первые грустные нотки. Императрицу начала тревожить возможная непрочность новых отношений по удивительной причине – из-за её собственной сильной страсти, которая могла наскучить возлюбленному. В преддверии Великого поста, начинавшегося 3(14) марта, государыня решилась умерить взаимный пыл:

…надобно дни с три, естьли возможность будет, с тобою не видаться, чтоб ум мой установился и я б память нашла, а то мною скоро скучать станешь, и нельзя инако быть. <…> …всего дни с три осталось для нашего свидания, а там первая неделя поста – дни покаяния и молитвы, в которых Вас видеть никак нельзя будет, ибо всячески дурно. Мне же говеть должно. Уф! я вздумать не могу и чуть что не плачу от мыслей сих однех.

…хотя ты вышел рано, но я хуже всех ночей спала… Не спроси, кто в мыслях: знай одиножды, что ты навсегда. Я говорю навсегда, но со времен[ем] захочешь ли, чтоб всегда осталось и не вычернишь ли сам. Великая моя к тебе ласка меня же стращает. Ну, добро, найду средство, буду для тебя огненная, как ты изволишь говорить, но от тебя же стараться буду закрыть. А чувствовать запретить не можешь.

Снижая накал любовных страстей, одновременно императрица предприняла попытку предотвратить возникновение конфликтной ситуации между новым фаворитом и бывшим многолетним возлюбленным – князем Священной Римской империи Г. Г. Орловым, полагая тогда, что напряжение спровоцировать может менее опытный Григорий Александрович:

Только одно прошу не делать: не вредить и не стараться вредить Кн[язю] Ор[лову] в моих мыслях, ибо я сие почту за неблагодарность с твоей стороны. Нет человека, которого он более мне хвалил и, по видимому мне, более любил и в прежнее время и ныне до самого приезда твоего, как тебя. А естьли он свои пороки имеет, то ни тебе, ни мне непригоже их расценить и разславить. Он тебя любит, а мне оне друзья, и я с ними не расстанусь.

Эта просьба императрицы была связана прежде всего с подачей накануне Григорием Александровичем прошения о пожаловании за преданную службу в генерал-адъютанты (Екатерина II и Г. А. Потемкин. 1997. № 13. С. 11; № 17–18. С. 13). Удовлетворяя это прошение, Екатерина II резко выделяла Григория Александровича как из придворного штата, так и из генералитета, фактически наделяя его статусом фаворита (формально из 6 лиц, являвшихся в начале 1774 генерал-адъютантами, ранее фаворитом был только один – Г. Г. Орлов, однако все они имели более высокие военные чины и обладали значительным военным или политическим весом) и ставила в один ряд с Орловым и его братом графом А. Г. Орловым (с 1775 – А. Г. Орлов-Чесменский). Не желая предавать огласке хотя бы свои чувства, 1(12) марта императрица повелела Григорию Александровичу принести ей благодарность наедине в Зимнем дворце в месте хранения императорских регалий – Алмазной, или Бриллиантовой, комнате (находилась между столовой и уборной государыни):

Сего утра по Вашему желанию подпишу заготовленное исполнение – обещанье вчерашнее. Попроси Стрекалова, чтоб ты мог меня благодарить без людей, и тогда тебя пущу в Алмазный, а без того, где скрыть обоюдное в сем случае чувство от любопытных зрителей.

Несмотря на принятые меры предосторожности, о появлении на российской политической сцене новой фигуры как о событии, заслуживающем наибольшего внимания с 1762 г., глава британской дипломатической миссии в Санкт-Петербурге сэр Р. Ганнинг уверенно писал в Лондон уже 4(15) марта (Сборник Императорского Русского исторического общества. Т. 19. Санкт-Петербург, 1876. № 209. С. 405–407).

Анализ первых любовных посланий Екатерины II Г. А. Потёмкину, вопреки устоявшимся представлениям, позволяет иначе выстроить хронологию событий: государыня пригласила его на первое любовное свидание на маскараде вечером 20 февраля (3 марта); с ночи на 21 февраля (4 марта) до утра 25 февраля (8 марта) у них состоялось 5 свиданий, при этом, очевидно, они были вместе весь день 21 февраля (4 марта); утром 25 февраля (8 марта) он встретил Павла Петровича, после чего постеснялся обедать в придворном кругу, а вечером не пришёл вовсе; днём 25 февраля (8 марта) императрица имела неприятный разговор – скорее всего, с А. С. Васильчиковым – о своих отношениях с Потёмкиным; в ночь на 27 февраля (10 марта) и 1(12) марта состоялись их новые встречи; днём 27 февраля (10 марта) Потёмкин подал прошение о награждении званием генерал-адъютанта, чтобы иметь возможность постоянно находиться при императрице [просьба одобрена государыней 28 февраля (11 марта), звание присвоено 1(12) марта]. Таким образом, вместо документов, изданных В. С. Лопатиным под № 4–19, должны быть следующие: № 242, 21, 12, 13, 15, 17 и 18. И в этой небольшой переписке до дня пожалования Потёмкина в генерал-адъютанты, очевидно, нет места для «Чистосердечной исповеди»: автора литературной мистификации интересовало количество фаворитов императрицы, тогда как сам Григорий Александрович начинал задумываться о серьёзности завязавшихся отношений с государыней (а значит, скорейшем удалении Васильчикова) и возможном вмешательстве в них Г. Г. Орлова.

На 1-й неделе Великого поста, как и хотела Екатерина II, по-видимому, никаких тайных встреч у неё с Григорием Александровичем не было: на двух обедах с 3(14) марта он отсутствовал [был соответственно 3–4(14–15), 6(17), 8–9(19–20) марта], при этом А. С. Васильчиков присутствовал на всех 7, в том числе 5(16) и 7(18) марта (ср.: Камер-фурьерский церемониальный журнал 1774 года. 1864. С. 103, 104, 106, 109, 112; С. 105, 107). К концу 2-й недели поста свидания должны были возобновиться. Знаменитое письмо, в котором зафиксирован диалог императрицы с приехавшим в Санкт-Петербург в конце февраля А. Г. Орловым (Камер-фурьерский церемониальный журнал 1774 года. 1864. С. 95–96, 97; Сборник Императорского Русского исторического общества. Т. 72. Санкт-Петербург, 1891. № 792. С. 537–538), В. С. Лопатин ошибочно датировал «1 марта» [по мнению О. И. Елисеевой, оно появилось даже между 9(20) и 14(25) февраля, а речь в нём идёт о свиданиях в Царском Селе в «изящных павильонах»-мыльнях – Верхней ванне (Мыльне Их Высочеств) и Нижней ванне (Кавалерской мыльне), которые были построены архитектором И. В. Нееловым несколькими годами позднее (ср. авторский текст Елисеевой и текст буклета, на который стоит ссылка в её книге: Елисеева. 2005. С. 130; С. 625. Примеч. 15; Екатерининский парк. Ленинград, 1985. С. 5)]. Во время приватного разговора граф вынудил государыню признаться ему в тщательно скрывавшихся ею чувствах, назвав ей новое, более скромное место её поздних встреч с Григорием Александровичем в предшествующие несколько дней:

Ал[ексей] Гр[игорьевич] у меня спрашивал сегодня… сие: «Да или нет?» На что я ответствовала: «Об чем?» На что он сказал: «По материи любви?» Мой ответ был: «Я солгать не умею». Он паки вопрошал: «Да или нет?» Я сказала: «Да». Чего выслушав, расхохотался и молвил: «А видитеся в мыленке?» Я спросила: «Почему он сие думает?» «Потому, дескать, что дни с четыре в окошке огонь виден был попозже обыкновенного». Потом прибавил: «Видно было и вчерась, что условленность отнюдь не казать в людях согласия меж вами…».

Упомянутая мыленка – это баня, устроенная в антресолях первого этажа в юго-восточном ризалите Зимнего дворца, окна которой выходили на Эрмитаж и во внутренний дворик. Если понимать под словами «дни с четыре» не 4, а даже 3 дня подряд, то письмо всё равно никак не могло быть написано ни в феврале, ни 1(12) марта. На придворных обедах Г. А. Потёмкин и А. Г. Орлов пересекались 9(20) и 18(29) марта (Камер-фурьерский церемониальный журнал 1774 года. 1864. С. 112, 120), что позволяет датировать письмо 19(30) марта. Возможно, именно этот разговор с Орловым вернул императрицу к прежним грустным мыслям, и она перенесла встречи в будуар:

Пожалуй, прийми от меня дружеский совет, положи на себя воздержание, ибо опасаюсь в противном случае, что приятнее всего любовь теряется, а ты обо мне зделал некоторое фальшивое заключение. Со времянем увидишь, что ошибся и что я тебе говорила правду. …естьли лихорадка тебя не принудит остаться дома…, то увидишь новое учреждение. …прийму тебя в будуаре…

Вскоре, 26 марта (6 апреля), Екатерина II уехала в Царское Село, где оставалась до 9(20) апреля. По возвращении в Санкт-Петербург, несмотря на Великий пост и хорошее настроение императрицы, Григорий Александрович неожиданно стал высказывать ей сомнения в её любви к нему и ревновать:

Какая тебе нужда сказать, что жив не останется тот, кто место твое займет. Похоже ли на дело, чтоб ты страхом захотел приневолить сердце. Самый мерзкий способ сей непохож вовсе на твой образ мысли… А тут бы одна амбиция, а не любовь, действовала. <…> …привычка и дружба более и более любовь во мне подкрепляют… <…> Но опасаться тебе причины никакой нету. Равного тебе нету. Я с дураком пальцы обожгла. И к тому я жестоко опасалась, чтоб привычка к нему не зделала мне из двух одно: или навек безщастна, или же не укротила мой век. …я б статься могла, чтоб привыкла, и привычка взяла <бы> место, тебе по <твоей> склонности изготовленное…

Из других писем Екатерины II выясняется, что подозрения Григория Александровича имели вполне определённый источник – «des propos de commère» – сплетни, а среди доброжелателей, их распространявших, оказался вице-президент Адмиралтейств-коллегии граф И. Г. Чернышёв:

Нет, Гришенька, статься не может, чтоб я переменилась к тебе. Отдавай сам себе справедливость: после тебя можно ли кого любить. Я думаю, что тебе подобного нету и на всех плевать. Напрасно ветренная баба меня по себе судит. Как бы то ни было, но сердце мое постоянно. И еще более тебе скажу: я перемену всякую не люблю.

Теперь говорить буду о том, что, статься может, нам обеим приятнее будет: то есть, что Иван Чернышев Вам солгал, когда он говорил, что я заочно любить не умею, ибо я Вас люблю и тогда, когда я Вас не вижу.

Вероятно, действовал Иван Григорьевич не самостоятельно, а выражая интересы старшего брата – президента Военной коллегии генерал-фельдмаршала графа З. Г. Чернышёва, в которого 22 годами ранее, будучи великой княгиней, Екатерина II влюблялась. О возможной неприязни Захара Григорьевича к Григорию Александровичу Р. Ганнинг, хотя и не знавший об этом прошлом увлечении, доносил своему руководству ещё 7(18) марта (Сборник Императорского Русского исторического общества. Т. 19. № 210. С. 408). Статс-дама графиня Е. М. Румянцева в письме мужу генерал-фельдмаршалу П. А. Румянцеву (с 1775 – П. А. Румянцев-Задунайский) от 20(31) марта отмечала плохое настроение Захара Григорьевича («весьма смутен») и угрозы («ходит и твердит») уехать жить в свою усадьбу Ярополец в Московской губернии, т. е. подать в отставку (Румянцева Е. М. Письма графини Е. М. Румянцовой к ее мужу, фельдмаршалу графу П. А. Румянцову-Задунайскому. Санкт-Петербург, 1888. С. 180). Несколькими месяцами ранее с менее мотивированной ревностью президента Военной коллегии неожиданно столкнулся отличившийся в бою граф Священной Римской империи полковник С. Р. Воронцов (ср.: Архив князя Воронцова. Кн. 8. Москва, 1876. С. 9–10, 12).

Уже в начале весны 1774 г., по завершении первой эйфории, когда почти не требовалось взаимных объяснений, Екатерина II постепенно и очень терпеливо начала раскрываться перед Г. А. Потёмкиным. Чистосердечно (слово из лексикона императрицы) уверяла Григория Александровича в неизменности своих чувств, неоднократно сетовала на горький опыт завершившегося романа с «дураком» А. С. Васильчиковым, призывала не верить придворным сплетням о её легкомыслии, которые появились через несколько недель отношений (в роли одного из провокаторов вольно или невольно оказался И. Г. Чернышёв), отдельно просила не враждовать с Г. Г. Орловым. Иными словами, подробная исповедь не только входит в явный диссонанс с сохранившимися в подлинниках любовными посланиями императрицы – она является лишней. Хотя, безусловно, автор «Чистосердечной исповеди» заимствовал отдельные позднейшие мысли Екатерины II из писем Григорию Александровичу о любви и дружбе, привычке и склонности [«С начала я думала[,] что привыкну…»; «…есть ли в нем склонность…»; «…котораго бы любить могла, я бы вечно к нему непеременилась…»; «…покажи мне столько же дружбы, как и любви…» (Государственный архив Российской Федерации. Ф. 728. Оп. 1. Ч. 1. Д. 425. Л. 3 об., 4, 4 об., 5)], связав их в единый, отвечающий собственным целям текст. Ревность Потёмкина, положенная в основу «Чистосердечной исповеди», действительно в нём взыграла, однако не до отношений, а уже в ходе их развития, и не к прошлому Екатерины II, а к будущему.