«Ме́дный вса́дник», поэма А. С. Пушкина (1833).

История создания и публикации

Первая редакция начата не позднее 6 октября, завершена в основном 31 октября 1833 г.; некоторые поправки и дополнения внесены Пушкиным в беловой автограф, предназначавшийся для Николая I и созданный не позднее первых чисел декабря 1833 г. 6(18) декабря Пушкин переслал этот текст императору через главного начальника Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии графа А. Х. Бенкендорфа, 10(22) декабря император возвратил его со своими замечаниями Бенкендорфу для доставления Пушкину. 12(24) декабря рукопись вернулась к поэту, который, изучив царские пометы, принял решение отложить публикацию поэмы на неопределённый срок несмотря на то, что царского запрета на неё не последовало: исправления, которых требовал император, неизбежно влекли за собой глубокую переработку отдельных фрагментов, а вместе с тем и искажение смысла произведения.

В конце 1834 г. Пушкин напечатал фрагмент вступления к поэме: «Петербург: отрывок из поэмы» (Библиотека для чтения. 1834. Т. 7, отд. 1. С. 117–119). В августе 1836 г. он вернулся к произведению и начал его переработку, ориентируясь, в частности, на царские замечания; считается, что вторая редакция произведения не завершена, поскольку не на все из них поэт сумел или захотел отреагировать. Последнее приращение текста этой редакции относится к 1947 г., когда был обнаружен небольшой фрагмент с новым вариантом нескольких стихов (см.: Бонди. 1950).

После смерти Пушкина поэма была напечатана с поправками В. А. Жуковского, обусловленными необходимостью провести её через цензуру (Современник. 1837. Т. 5. С. 1–21; то же: Сочинения Александра Пушкина. 1841. С. 1–23), а в редакции 1833 г. – только в 1923 г.

В большом академическом собрании сочинений Пушкина «Медный всадник» издан по беловому автографу 1833 г., посылавшемуся царю, «со всеми» позднейшими «поправками Пушкина, за исключением имеющих цензурный характер», т. е. обусловленных царскими замечаниями (Пушкин. 1948. С. 518). Обоснование подобного подхода, не являющегося единственно возможным, см.: Зенгер. 1934. С. 521–524. Опыт издания «Медного всадника» по писарской копии 1836 г., в которую Пушкин перенёс замечания императора, осуществлён в серии «Литературные памятники» – Пушкин. 1978.

Тема и композиция

Содержание произведения связано с темой монументального памятника Петру I работы Э. М. Фальконе – «Медного всадника», в образах которого пересеклись несколько смысловых планов, актуальных как для русской, так и европейской культуры, и мотивом петербургских наводнений в целом (борьба воды/стихии и камня/Петра) и затопления 7(19) ноября 1824 г. в частности. В кратком прозаическом предисловии А. С. Пушкин подчеркнул фактическую достоверность произведения: «Происшествие, описанное в сей повести, основано на истине. Подробности наводнения взяты из тогдашних журналов» (Пушкин. 1948), предложив любопытным «справиться с известием, составленным» В. Н. Берхом (Берх В. Н. Подробное историческое известие о всех наводнениях, бывших в Санкт-Петербурге. Санкт-Петербург, 1826). Отдельная тема, ещё недостаточно исследованная, – рассказы очевидцев наводнения 1824 г., которые слышал или мог слышать Пушкин (Осповат. 1984. С. 242–246).

Авторское определение жанра – петербургская повесть. Основной текст состоит из вступления и двух частей, специально не озаглавленных. Жанровая и сюжетно-композиционная структура поэмы парадоксальна: вступление по объёму соизмеримо с каждой из двух частей повести, но не имеет отношения к действию и по своей мажорной тональности им противопоставлено. Начало «Медного всадника» насыщено одической образностью, которая быстро уступает место «онегинскому» стилю, а затем вновь напоминает о себе в описаниях наводнения и памятника; при этом оказываются вполне различимы как предромантические стили и контексты, прежде всего мотивы «Песен Оссиана» Дж. Макферсона и «поэзия ночи» Э. Юнга и Г. Р. Державина, так и элементы языка «бытовой беллетристики <18>30-х годов» (Пумпянский. 1939. С. 94–100, 108–109, 112–116, 121; ср.: Левин. 1974. С. 195–206). Финал вступления задаёт тему «печальной» повести, обычно ассоциирующейся с «эпохой чувствительности» (Веселовский А. Н. Эпоха чувствительности // Веселовский А. Н. Избранные статьи. Ленинград, 1939).

В поэме две экспозиции: история Петербурга во вступлении и история Евгения в первой части. Завязку и кульминацию образуют две «встречи» героя с памятником Петру I: во время первой человек окаменел от ужаса («…как будто к мрамору прикован»), оказавшись свидетелем наводнения, во время второй бросил статуе вызов, после чего она ожила (Пушкин. 1948. C. 142, 147–148).

Следующая затем сцена погони ожившего «Медного всадника» за Евгением по ночным улицам Петербурга (Пушкин. 1948. С. 148) может быть истолкована двояко: и как картина, возникшая в воображении «безумца бедного», и одновременно как последовательность образов, опирающаяся на фантастику романтической баллады и поэмы и имеющая дополнительный символико-аллегорический смысл. Наиболее убедительной дешифровкой последнего остаётся версия, выдвинутая почти одновременно Д. Д. Благим и Андреем Белым, согласно которой бунт пушкинского Евгения – аллегория восстания декабристов с отождествлением Николая I с Петром Великим.

Развязка – «смирение» Евгения:

<...> К сердцу своему

Он прижимал поспешно руку,

Как бы его смиряя муку,

Картуз изношенный сымал,

Смущённых глаз не подымал

И шёл сторонкой.

Развязка и своего рода эпилог с упоминанием о смерти и погребении героя, не отделённый от основной части, фиксируют связанность тем исторического величия петровской империи и «милости к падшим», развивавшихся Пушкиным и в других произведениях (например, «Пир Петра I»; 1835, первая публикация 1836).

Переклички «Медного всадника» с другими сочинениями Пушкина исключительно многообразны; так, эта поэма с разной степенью убедительности соотносилась с «Графом Нулиным», «Гробовщиком» и «Каменным гостем» (Черняев. 1900. С. 81–91), «Пиковой дамой» и «Домиком в Коломне» (Ходасевич. 1922. С. 58–96), «Борисом Годуновым», «Гробовщиком», «Каменным гостем», «Сказкой о Золотом Петушке» и рядом лирических стихотворений (Якобсон. 1987. С. 145–180), одой «Клеветникам России» (Hokanson. 2008. P. 149–166) и т. д.

Замысел, интерпретации, влияние

Замысел поэмы о Петре I и Петрограде оформился во внутренней полемике с польским поэтом Адамом Мицкевичем: 3-я часть (1832) поэмы Мицкевича «Дзяды» содержала своеобразное приложение, посвящённое России и Петербургу, который был осмыслен как создание Сатаны, чуждое идеальным смыслам европейской цивилизации (Poezye Adama Mickiewicza. T. 4. Paryż, 1832. S. 213–285). Пушкин, хорошо знакомый с Мицкевичем и его творчеством, получив издание новой поэмы от вернувшегося из-за границы С. А. Соболевского, противопоставил данной версии собственную, как на уровне деталей описания Петербурга, пронизанного глубоко личным отношением к городу («Люблю тебя, Петра творенье…»), так и на уровне обсуждения исторической судьбы петербургской цивилизации («Красуйся, град Петров, и стой, / Неколебимо, как Россия»). При этом отдельные фрагменты текста польского поэта соотнесены с произведениями графа Д. И. Хвостова (упомянутого в основном тексте: Пушкин. 1948. С. 145) и В. Г. Рубана [упомянутого в пятом примечании к «петербургской повести» (Пушкин. 1948. С. 150)], не пользовавшихся признанием в пушкинском кругу. Вероятно, именно знакомство с произведением Мицкевича побудило Пушкина оставить незавершённой поэму «Езерский», отдельные фрагменты текста которой были использованы в «Медном всаднике», а проблематика отразилась как в «петербургской повести», так и в «Пиковой даме». Подробнее об истории русско-польских литературных отношений см.: Tretiak. 1906. S. 285–288; Браиловский. 1908; Ивинский. 2003.

Сложная идейная структура повести допускает разнообразные ассоциации мистико-философского и религиозного характера, в особенности в связи с темой наводнения/потопа (Быт. 7:10–24), не раз привлекавшей внимание поэтов, известных Пушкину (см., например: Коровин. 2016); опыт обсуждения судьбы героя «Медного всадника» на фоне Книги Иова см.: Тархов. 1977; опыт обобщения проблемы – Немировский. 1990.

Другой аспект обсуждения «петербургской повести» – её связь с темой Вавилона, мистическо-символические аспекты которой не раз обсуждались (см., в частности: Kubacki. 1951; Довгий. 2011). Ряд особенностей пушкинской поэмы позволяют соотносить её с «Божественной комедией» Данте Алигьери (см.: Бэлза. 1982; Асоян. 1989. С. 58–61).

Различные интерпретации «петербургской повести», не раз систематизировавшиеся в специальной литературе (см., например: Макаровская. 1978), обладают разной степенью убедительности. Во всяком случае, признание Пушкиным исторических заслуг Петра I и величия созданной им цивилизации в «Медном всаднике» не противоречит состраданию к печальной судьбе «бедного Евгения»: именно это сочетание двух столь разных тем позволило Пушкину не развести, а соединить идеи «империи и свободы» (Федотов. 1992). Наиболее влиятельной в широкой историко-литературной перспективе остаётся, по-видимому, интерпретация поэмы, предложенная В. Н. Топоровым, считавшим «Медный всадник» произведением, положившим начало формированию петербургского текста русской литературы (Топоров. 2003. С. 22–23, 49 и др.). Образ Петра I, реализм, символизм и мифологизм «Медного всадника» подробно разобраны в работе А. Ф. Лосева «Проблема символа и реалистическое искусство» (Лосев. 1976. С. 147, 169–172, 185, 308).

Поэма оказала исключительно сильное воздействие на русскую литературу и общественную мысль второй половины 19 – первой половины 20 вв., в том числе на Д. С. Мережковского, А. А. Блока и Андрея Белого.