Научные направления

Исследования социальной памяти

Иссле́дования социа́льной па́мяти, междисциплинарное направление, изучающее о прошлом, её структуру, динамику, политическую роль, способы выражения, связь с идентичностью, особенности памяти, порождаемые травматическими событиями, проблемы . Объектом исследований становятся члены различных групп – социальных, этнических, конфессиональных и прочих. В последней четверти 20 в. эта тематика заинтересовала историков, культурных антропологов, философов, социологов, лингвистов, литературоведов, искусствоведов, политологов, психологов и психоаналитиков и получила широкое признание.

Научные исследования социальной памяти были начаты в 1920-х гг. , который ввёл термин «» для обозначения представлений о прошлом, разделявшихся массами населения. Он полагал, что индивидуальная память о прошлом не может существовать иначе, как в рамках групповой памяти, навязывающей ей систему понятий, образов и оценок и задающей определённые границы. Он также указал на множественность образов прошлого, конструирующихся каждой группой по-своему. Но сегодня специалисты предпочитают говорить не о коллективной, а о социальной памяти, имея в виду огромную роль социального фактора в формировании у нас образов прошлого, тесно связанных с групповой идентичностью.

Одновременно с Хальбваксом и независимо от него в 1920-е гг. в Германии ещё два учёных – историк искусства и философ – подошли вплотную к проблематике социальной памяти. Обоих интересовала символика, но первый обнаруживал её в произведениях искусства, а второй – в мифологии, причём как древней, так и современной. В итоге Кассирер сформулировал понятие «», подчеркнув его тесную связь с образами прошлого.

В последней четверти 20 в. социальная память заинтересовала историков, культурных антропологов, философов, социологов, лингвистов, литературоведов, искусствоведов, политологов, психологов и даже психоаналитиков. Это происходило на фоне «антропологического поворота» (), сделавшего проблематику социальной памяти междисциплинарным полем исследований. Учёные показывали, как настоящее конструирует приемлемый образ прошлого, который вдобавок культурно окрашен. Мало того, в социальной памяти отражались властные отношения, соперничество и конфликты субъектов памяти, что порождало особую . Если в прошлом историческая традиция была связана с элитой, то социальная память требовала учёта представлений всех общественных слоёв и групп. И если государство пыталось монополизировать исторический нарратив, то ему это никогда полностью не удавалось, и, наряду с продвигаемой им «национальной историей», существовала альтернативная «контрпамять», по ().

Изучение социальной памяти началось на Западе заново в нескольких центрах. Во Франции эта проблема была поднята третьим поколением историков . Особенно большое внимание ей уделял , проводивший резкую границу между «историей» и «памятью». Он считал, что историки создают «места памяти» там, где реальной живой памяти уже не осталось, причём «истинная цель истории – подавить и уничтожить память [о прошлом]» ( P. 7–9). Историю он связывал с универсальным, а память с партикулярным, частным; история относится к прошлому, а память – к настоящему; история взывает к разуму, а память – к эмоциям.

В Германии первопроходцем стал египтолог . Он различал коммуникативную и культурную память, где первая как устная и «живая память», связанная с собственными воспоминаниями и злободневностью, оказывается много важнее второй, выступающей в виде символических образов и требующей участия профессионалов. Ассман заложил основы научного изучения истории памяти. В его проектах участвовала и его жена, , ставшая позднее одним из признанных специалистов по социальной памяти.

В Англии толчок изучению социальной памяти дали социальные антропологи Э. Арднер, Э. Тонкин, Р. Лейтон и др. Они задумались над тем, как социально-политический контекст влияет на восприятие прошлого, как этнические группы используют прошлое, в частности знания, полученные от учёных, в борьбе за самоопределение, как этому помогают мифы и символы и какой вклад это вносит в политические конфликты. Они призвали изучать не только малые группы и меньшинства, но и доминирующее население, т. к. выявилась огромная роль образов прошлого в поддержании национальной идентичности. Появилось понимание образов прошлого как символического языка, позволяющего говорить о сложных современных проблемах.

Одновременно в Центре современных исследований в Бирмингеме началось изучение «публичной памяти» британцев о Там акцент делался на множественности памяти и на диалоге между памятью разных социальных групп.

В 1983 г. и Т. Рейнджер издали сборник «Изобретение традиции» («The Invention of Tradition»), где речь шла об , создающих иллюзию преемственности с прошлым, призванную породить в народе ощущение стабильности и неизменности в период кардинальных трансформаций. Этот подход выявил механизмы манипуляции памятью, к которым нередко прибегали власти. Так была открыта тема «политики памяти» с её акцентом на «полезное прошлое». Пришло понимание того, что смыслы и символы имеют свою историю, а социальная память отличается высокой динамикой. Выяснилось, что в разных контекстах память выстраивается по-разному; она далеко не всегда поддаётся манипуляциям, зато всегда имеет дело с отбором ключевых образов и страдает пробелами. Всё это и легло в основу изучения социальной памяти. Другое перспективное направление исходило из того, что историки не столько описывают факты, сколько интерпретируют их. Это превратило историю из оппонента в интегральную часть социальной памяти как посредника между повторением и воспоминанием.

На первых порах специалисты сосредоточились на анализе мифа как традиционного способа упорядочивания фактов прошлого в интересах настоящего. Внимание привлекла роль исторического мифа у безгосударственных наций, а также в период нациестроительства. Но скоро выяснилось, что речь идёт об универсальном явлении, свойственном и современным модернизованным народам. Дж. Фентресс и К. Уикем обогатили это наблюдение, учтя различные способы запоминания, выделив разные виды социальной памяти, обратив внимание на их историческую динамику, подчеркнув роль селекции и амнезии, показав специфику памяти у разных социальных категорий и связав национальную память с интеллигенцией и средним классом (). В частности, была признана необходимость различать память как действие и как набор идей.

Появился термин «», означающий кодифицированную мобилизованную память, обслуживающую социально значимые интересы. Она включала как объективированную память (памятники, мемориальные комплексы, музеи), так и память как социальную практику (праздники, юбилеи, ритуалы). Специалисты показали огромную социальную роль массовых церемоний и ритуалов, искусственно сохраняющих память о прошлом. Работами и его ученика У. Дж. Онга было установлено, что сама организация знаний и форма коммуникации, а значит и использование памяти существенно менялись при переходе от устной культуры к письменной, затем к книгопечатной и, наконец, к электронной.

В конце 1980-х гг. были поставлены вопросы о необходимости различать отношение к далёкому и к недавнему прошлому, о влиянии концепций линейного и циклического времени на восприятие прошлого, о разном понимании прошлого доминирующим населением, этническими меньшинствами и малочисленными коренными народами, о разной глубине памяти у богатых и бедных, о роли священной географии, а также о различной репрезентации прошлого в устной и письменной традициях. Возник вопрос о возрастных и поколенческих различиях в интерпретации прошлого, основу чему заложил ещё .

Ряд исследователей сделали акцент на тесной связи исторической памяти с властью и подчеркнули субъективность представлений о времени и пространстве, придающую им культурную окраску. Политика памяти стала новым фактором на политической сцене (; ). Ей сопутствовала , тоже вступившая в борьбу за память. Коммеморативная практика стала изучаться как орудие политики, а историческая память была увязана с идеей нации, существование которой она легитимировала. Вдобавок тематика обогатилась гендерным фактором. Появился интерес к культу павших героев. Внимание привлекли особенности памяти в публичном пространстве, где она находила отражение в общественном дискурсе, журналистике, памятниках и культурной деятельности (кино, настенная живопись, и прочее).

Социальная память заинтересовала и психологов. Они подошли к этой проблеме через такие понятия, как «психология масс» и «психология народов», «массовые представления», «», «», «когнитивный процесс», «ментальность» и прочее. Но от антропоморфизации социальных групп, допускавшейся Хальбваксом, психологи со временем отказались (Schudson. 1995; ; ; ).

В 1990-х гг. акцент сместился к изучению связи социальной памяти с идентичностью и и вспыхнул интерес к националистическим мифам. В музее стали видеть место конструирования национальной памяти. Учёные научились лучше различать время, место и среду как параметры, задававшие рамки памяти. Была подчёркнута роль местных интеллектуальных элит в оформлении «народной памяти», на которую они опирались как на во взаимоотношениях с центром. Также обращалось внимание на то, что в области истории может порождать борьбу за прошлое, чреватую серьёзными конфликтами и .

Начало 2000-х гг. ознаменовалось бумом «индустрии памяти». Особым полем изучения стала память о . Интерес к ней возник ещё во второй половине 1980-х гг., когда в ФРГ появилось понятие «мемориальной культуры», связанной со Второй мировой войной, прежде всего с . Одним из первых эту тему поднял немецкий учёный Й. Рюзен, поставивший вопрос о посттравматической памяти как ответе на историческую катастрофу. Со временем тематика расширилась за счёт памяти приниженных и стигматизированных меньшинств, жертв политических репрессий, а также женщин.

Со временем необычайным спросом стала пользоваться категория «наследия». Пришло понимание того, что историческое наследие – это конструкт, который по-разному и в разные периоды выстраивается как обществом в целом, так и его отдельными группами и тесно связан с идентичностью, памятью и социальной практикой. С одной стороны, культурное наследие превратилось в мировое достояние, а с другой, помогало приниженным меньшинствам бороться за свои права. Нередко это приводило к конфликтам из-за претензий на одно и то же наследие.

Хотя большинство исследований были посвящены Европе и США, в 1990-х – начале 2000-х гг. специалисты начали изучать и другие регионы – Восточную Азию, Индию, Ближний Восток, Южную Америку, Африку, а также постсоветские государства, включая Россию. Проблематика Второй мировой войны обогатилась анализом напряжённых споров между Китаем, Кореей и Японией.

Изучение памяти освоило и включило критику . Глубокому анализу подверглась . Вслед за Э. Смитом было продолжено изучение национальных мифов и этносимволизма, причём эта проблематика включила обсуждение роли эмоций. Кроме того, проводились интенсивные исследования роли СМИ в формировании и поддержании социальной памяти, а также в культивации и пропаганде тех или иных образов прошлого. Наконец, варварское разрушение археологических музеев и древних памятников в ряде регионов мира в начале 21 в. поставило вопрос о роли памяти о далёком прошлом и судьбе соответствующих раритетов в современном мире.

В 2010-х гг. некоторые специалисты стали обсуждать проблему «глобальной памяти», по их мнению, сопутствующей ослаблению и превращению мира в «», заполняемую «сетевой публикой» с её особыми космополитическими интересами (А. Ридинг) (). В этом контексте на место памяти о победах и триумфе заступает массовое покаяние, и стержнем нарратива становится не героика, а травма и прежде всего холокост (А. Ассман, С. Конрад и др.) (; Lim. 2010; Conrad. 2010). Впрочем, по мнению ряда исследователей, память менее других общественных сфер поддаётся (; ; ).

В конце 1990-х – начале 2000-х гг. исследования социальной памяти подвергались критике и появились рассуждения о кризисе этого научного направления. Но в 2002 г. П. Нора заявил о наступлении эпохи «всемирного торжества памяти» ( С. 202–208). Появились и небезуспешные попытки выработки общей теории изучения социальной памяти () (; ).

Постепенно происходила институционализация нового научного направления. С 1989 г. оно получило площадку на страницах журнала «История и память» (History and Memory). В 2008 г. к нему добавился журнал «Изучение памяти» (Memory studies), началась публикация антологий по этой тематике. Возникло стремление к кооперации, и в 2016 г. была учреждена международная .

Исследования социальной памяти в СССР и России

В отечественной науке к проблеме памяти ещё в 1920–1930-х гг. обращались психологи и . В 1970-х гг. эстафету у них подхватили и его московско-тартуская семиотическая школа. Лотман рассматривал культурную память как единство субкультур, или «диалектов памяти», и делил память на «информативную» и «креативную». Среди историков первопроходцем был , видевший в исторической памяти один из компонентов «исторического сознания». Он отмечал большую роль культурного фактора и ментальности в возникновении того или иного типа «историзма», сформулировал особенности мифологического сознания и уделил большое внимание различным концепциям времени (циклической и линейной) в разных культурах ().

В 1990-х гг. новым полем исследований российских учёных стал национальный миф (В. А. Шнирельман). Тогда этим начали заниматься и российско-немецкая группа историков в рамках проекта АИРО-XX (Ассоциация исследователей российского общества 20 в.). Интерес к проблеме социальной памяти резко вырос в начале 2000-х гг., когда к этнологам и историкам присоединились социологи и психологи. Тогда особые группы исследователей сложились на базе в рамках Российского общества интеллектуальной истории под руководством и в на базе Института гуманитарных историко-теоретических исследований под руководством А. В. Полетаева и И. М. Савельевой. Соответствующая проблематика находит место на страницах журнала «Диалог со временем» (с 1999), к которому позднее присоединились журналы «Историческая экспертиза» (с 2014) и «Новое прошлое» (с 2016). В идут исследования памяти русского народа в 19 – начале 20 вв. Историческая политика привлекла внимание историков и политологов (Н. Е. Копосов, О. Ю. Малинова, А. И. Миллер). Вслед за этим появилась «», делающая акцент на диалоге историков с общественностью, отстаивающая право общества на множественность версий прошлого и плотно работающая со СМИ. К проблеме социальной памяти регулярно обращаются и социологи в своих опросах населения [(признан иностранным агентом), , , социологический центр РАГС (ныне – )]. Кроме того, этой тематикой занимаются психологи и психоаналитики.

В 2016–2017 гг. под эгидой Вольного исторического общества было проведено важное исследование «Какое прошлое нужно будущему России». В 2017 г. под руководством социологов Высшей школы экономики Г. Б. Юдина и Д. О. Хлевнюк началось общероссийское исследование о работе с трудным прошлым.

  • Социология 21 века
  • Зарубежная социология