Спасе́ние (греч. σωτηρία, лат. salus), в религиозном мировоззрении предельно желательное состояние человека, характеризующееся избавлением от зла – как морального (порабощённости греху), так и физического (смерти и страдания), полным преодолением отчуждения и несвободы. Спасение выступает как конечная цель религиозных усилий человека и высшее дарение со стороны Бога.

Противопоставленность грехопадения (понимаемого либо как вина перед личным Богом, либо как неразумное вхождение личной или Мировой души в круговорот материального бытия) спасению, в котором это грехопадение снимается, определяет внутренний строй теизма (иудаизм и особенно христианство, в гораздо меньшей степени ислам), а также восточных вероучений – зороастризма, манихейства и др. Все эти религии (к которым принадлежит и гностицизм) иногда называют «религиями спасения», в отличие от политеистических религий, где идея спасения присутствует лишь в зачаточном виде. С первобытных времён человек постоянно обращается к духам, демонам, богам и героям с просьбой о помощи в какой-либо конкретной ситуации: об избавлении от нужды или болезни, об удаче на охоте или на войне и т. п. Это свойство иногда быть «спасителем» не является обязательным и необходимым для языческого бога, но оно практически важно для молящегося, для культовой практики именования бога: из всей суммы амбивалентных возможностей божества необходимо выделить, назвать по имени, магически заклясть и тем побудить к действию как раз те, которые сулят молящемуся перспективу спасения. Ряд божеств греческого Олимпа – Зевс, Афина, Деметра, Дионис, Асклепий, Диоскуры и др. – носили имя Спаситель. Это конкретно-ситуативное спасение могло получать в развитом греко-римском язычестве высокий нравственный смысл (спасение отечества, «спасение римского народа» и т. п.). Но языческое спасение всегда остаётся частным, не окончательным: вечный равномерный ритм добра и зла в языческом космосе делает всякое безусловное спасение сомнительным.

Нечто иное наблюдается в религиозном мире древнего Ближнего Востока, в частности Египта (ноты безусловного доверия к благу, исходящему от божества, в древнеегипетских гимнах). При этом египетская религия с её обычным интересом к вопросам загробной жизни связывает испрашиваемое у богов спасение с вечностью. Следующий шаг к абсолютизации спасения сравнительно с другими ближневосточными религиями был сделан ветхозаветным иудаизмом. Эмоциональным фоном библейского учения о спасении является абсолютизация бедствий, от которых Яхве должен «спасти» человека или «избранный народ». Речь идёт уже не о частной катастрофе в неизменяемом ритме бытия – вся жизнь человека среди людей и народа среди народов есть непрекращающаяся катастрофа. Адепт библейской веры не просто обращается к Богу, но «взывает», «вопиет» к нему «из глубины» (Пс. 129:1) – из провалов своего бедственного бытия или из бездны своей потрясённой души; преобладающая интонация книги Псалмов Давида и пророческих книг есть интонация вопля. Уже физический космос Ветхого Завета, в отличие от античного космоса, пугающе непостижим в своей иррегулярной динамике: земля «колеблется», воды «шумят, вздымаются» (Пс. 45:3–4), горы «как воск тают» (Пс. 96:5) и «прыгали, как овны» (Пс. 113:4), исполинские чудища поражают своей несоизмеримостью с человеческой мерой; ещё больше растерян человек перед человеческим миром, силами социального отчуждения (Пс. 12:2). Но всё это служит лишь фоном для оптимистического ветхозаветного учения о спасении: в критический момент обращённый к Яхве «из глубины» вопль оказывается услышан им, и предельно бедственное состояние, казалось бы не оставлявшее никакой надежды на спасение, перекрывается грандиозностью непостижимого и окончательного спасения (Пс. 21, Есф. и др.). Характерно, что этот поворот часто рисуется как парадоксальный (финал Книги Иова). Содержание идеи спасения в Ветхом Завете конкретно и вещественно – освобождение от рабства и возвращение из плена, здоровье и многодетность, изобилие и удача; но одновременно с этим выступают и нравственные аспекты спасения: «мир» и «справедливость» (например, в Книге пророка Исайи). Спасение целостно и объемлет всё бытие человека; в силу этого оно к талмудической эпохе начинает требовать веры в загробную жизнь и воскресение, в «будущий мир», где оно завершится. Это телесно-духовное и посюсторонне-потустороннее спасение является свободным дарением Бога, имеющим для него существенный характер. Яхве – это не просто Бог, который иногда может сообщить кому-либо спасение, но сам по своей сущности есть «спасение» для своих людей (ср. Пс. 27:1–2).

Удерживая ветхозаветное понимание спасения, христианство спиритуализирует его, хотя и здесь оно мыслится как духовно-телесное, поскольку включает в себя воскресение и просветление тела. Спасение – это не просто спасение от погибели, от смерти и греха, но и спасение для «обновления жизни», «жизни во Христе», для свободы (от закона и от греха); спасение – это «оправдание», «святость», «мудрость», это вера, надежда, любовь и многообразные «духовные дары» (ср. Рим. 6:8, Кол. 3:12–14, Еф. 2:4–8). Спасение должно завершиться в эсхатологической перспективе загробного суда и загробной жизни; «жизнь во Христе» требует для своего абсолютного завершения «вечной жизни». Вопрос о том, как соотносятся здесь милость Бога и усилие человека, вызвал в христианской теологии многовековые споры о предопределении, благодати и свободе воли.

В корне отличное понимание спасения развивается в буддизме, манихействе, гностицизме: здесь спасение есть освобождение от мира и от жизни в целом, преодоление желаний и привязанностей, «угасание». Такое спасение может быть уделом отрешённого духа, но не тела, воспринимаемого как помеха к спасению. Для этого типа учений о спасении характерно представление, согласно которому человек путём самоуглубления и отрешения сам «спасает» себя, а не получает своё спасение из рук божественного спасителя (буддизм тхеравады требует от каждого быть для себя «светильником», тогда как буддизм махаяны окружает верующего пантеоном спасающих его бодхисаттв). Христианский гностицизм играет с амбивалентным образом т. н. спасённого спасителя; тенденции, клонящиеся к присвоению самому аскету роли спасителя, выступают в христианстве и позднее (например, ересь т. н. равных Христу в палестинском монашестве 5 в.). Наиболее радикальной противоположностью теистической идее спасения в новоевропейскую эпоху выступает социальная и техническая утопия, ставящая на место подаренного Богом трансцендентного сущего посюстороннее будущее, создаваемое самими людьми, которые планируют при этом и собственную сущность.

В христианской сотериологии, основные принципы которой были сформулированы уже в патристический период (Ириней Лионский, Афанасий Великий, Григорий Богослов, Григорий Нисский, Иоанн Кассиан Римлянин и др.), спасение включает в себя как совершённое Христом искупление (объективная сторона спасения), так и процесс личного усвоения людьми плодов искупительного подвига Христа (субъективная сторона спасения). В объективном плане спасение уже произошло, Христос, став человеком и пострадав за грехи мира, восстановил общение людей с Богом и в Самом Себе положил основание для их обо́жения. Плоды Голгофской жертвы достаточны для спасения всего человечества, но они не делают всех людей автоматически спасёнными: в течение земной жизни каждый человек призван свободно и сознательно самоопределиться в своём отношении к Богу, важнейшим условием этого является искренняя вера в Бога и сознательная жизнь по Его воле. Со стороны Бога людям даётся благодать, силой которой происходит освящение или обожение христианина. В деле спасения мира главным орудием Бога является Церковь, в духовном пространстве которой происходит благодатное преображение людей. Т. о., спасение человека – это свободное взаимодействие (синергия) двух начал – Божественного и человеческого, спасающей благодати Божией и воспринимающего её человека.

См. также раздел Вероучение в статьях Ислам, Иудаизм, Католицизм, Православие, Протестантизм.