Сарто́ри Па́оло (Paolo Sartori) (род. 1975), итальянский исламовед, иранист, тюрколог, специалист по интеллектуальной истории и истории права мусульманских сообществ бывшей Российской империи.

Биография

Первые шаги в исследованиях мира иранской культуры (Persianate world) и его связей с бывшей Российской империей и СССР Сартори сделал во время обучения в университете Ка-Фоскари в Венеции. По словам самого специалиста, несмотря на статус г. Венеция как наследника торговой империи, направление «востоковедение» является относительно недавней «традицией», появившейся в городе в 20 в. (Мухаммад-Дост. 2019). Преподаватели Сартори методологически опирались на концепцию «взаимосвязанной истории», т. е. на усложнение картины мира, выявление связей между культурными регионами, которые были скрыты прежними метанарративами. Практическая реализация этих методологических оснований в университете сводилась к созданию «евразийской» исследовательской программы, при которой в центре работы было не одно сообщество и его культура, а сразу несколько различных регионов, сообществ, культур и языков. Сартори вспоминал, что преподаватели советовали ему изучать арабский и тюркские языки, слушать лекции по истории России и Кавказа.

Академическая карьера Сартори началась с исследований по лингвистике. Его магистерская диссертация «Советская иранистика и персидско-русская двуязычная лексикография», защищённая в 1998 г., была удостоена высокой оценки (magna cum laude) оппонентов. В том же году была опубликована и первая академическая статья исследователя «Некоторые заметки о Халлохе и туранской географии у Фирдуси» в крупном итальянском журнале Oriente Moderno (Sartori. 1999). Исследование было посвящено анализу упоминаний этнических терминов «халлох» и «халадж» и базировалось на обширном наборе персидских, тюркских и русских источников. Той же проблеме происхождения и развития этнонимов была посвящена и вторая статья Сартори о термине «сарт» (Sartori. 2001). На основе оригинальных тюрко- и персоязычных источников, а также русских исследовательских материалов он прослеживал эволюцию употребления этого понятия. В 2001–2002 гг. Сартори проходил обучение на международной программе постдипломного образования в Университете Перуджи.

В 2002 г. начал обучение в аспирантской школе востоковедения в Университете «Ла Сапиенца» в Риме. В 2003 г. Сартори опубликовал свою первую монографию «Помимо шёлка. Коран и прогресс в Туркестане (1865–1917)», посвящённую движению прогрессистов (модернистов). Книга стала одним из хрестоматийных примеров «методологического поворота» в исследованиях Центральной Азии (Sartori. 2003). Фокус историографии всё больше смещался на восприятие локальных источников и видение Центральной Азии как самостоятельной культурной области, отдельной от исследований истории СССР и России. В тот же период Сартори опубликовал статью «Путь к писательству. Размышления о поездке Модесто Гавацци в Бухару в 1863–1864 гг.» в сборнике в честь 70-летия Дж. Скарчи (Gianroberto Scarcia), итальянского ираниста. Статья Сартори была посвящена отчёту о путешествии в Бухару, написанном итальянским купцом из семьи Гавацци по просьбе Кристофоро Негри (1809–1896), одного из основателей Итальянского географического общества (L'Onagro maestro ... 2004). Вообще, истории путешествий европейцев в Центральную Азию (будь то чехи, итальянцы, французы, швейцарцы, немцы, венгры) – одна из самых развитых областей европейской историографии по этому региону.

Во время обучения в Риме профессиональные интересы Сартори сместились в сторону исламского права. Так, в 2006 г. он был приглашён Университетом Триеста в качестве профессора, читающего курс о фикхе. Там Сартори опубликовал несколько статей, посвящённых таким юридическим вопросам, как статус базарных проповедников в восприятии муфтиев и советских чиновников (Sartori. 2007) и история института имущества, переданного на благотворительные нужды (Sartori. 2009).

В 2006 г., получив грант Французского института исследований Центральной Азии, исследователь отправился в Узбекистан. Как описывает сам Сартори, свою PhD диссертацию он заканчивал именно там во время разъездов между Самаркандом и Ташкентом. Итогом этих усилий стал текст диссертации «Неоднозначные определения: ташкентские улемы между традицией и революцией, 1917–1918». В данной работе Сартори обратился к истории понятий, а именно к тому, как модернистские понятия (например, нация) переводились местными реформистами на свои языки, какое значение вкладывалось в эти термины и какую роль они приобретали уже в новом сообществе. Позднее Сартори издал часть диссертации, «Нация в традиции. Millat в публикациях ташкентских улемов, 1917–1918», в качестве приложения к Rivista degli studi orientali (Sartori. 2008). Особое внимание исследователь уделял аутентичным текстам мусульманских интеллектуалов, в частности джадидским поэтам.

В 2007 г. временно работал в качестве приглашённого преподавателя тюркских языков и культур Центральной Азии в Университете Палермо.

С начала 2000-х гг. Сартори был включён в работу итальянского исследовательского сообщества специалистов по Центральной Азии. Он активно сотрудничал с историком Н. Пьянчолой (Niccolò Pianciola), антропологом Т. Тревизани (Tommaso Trevisani) и др. Их взаимодействие легло в основу нескольких совместных исследований, например в 2007 г. была издана коллективная монография «Модели трансформации в Узбекистане и вокруг него», в которой группа авторов подробно анализировала все стороны жизни Туркестана и Узбекской ССР в 1920–1930-х гг.

В 2007 г. начался новый период работы Сартори, связанный с Германией. В 2007–2011 гг. Сартори по гранту фонда Volkswagen работал над проектом «Исламское право в Центральной Азии при царском и советском правлении (1865–1928)». Проект реализовывался на базе Института востоковедения Галле-Виттенбергского университета имени Мартина Лютера и завершился семинаром «Динамика мусульманского правового плюрализма под колониальным управлением» (2010), а также выпуском специальных номеров журнала Quaderni storici («Исторические тетради», тема – «Вакф, колониализм и правовой плюрализм в мусульманских обществах», 2009) и Journal of the Economic and Social History of the Orient («Журнал экономической и социальной истории Востока», тема – «Правовой плюрализм в колониях с мусульманским большинством», 2012). В 2008–2009 гг. Сартори получил дополнительную поддержку для проведения ряда научных форумов и дополнительных архивных изысканий. Это был семинар, организованный при содействии фонда Герды Хенкель, «Исламские институты и мусульманская культура в Советском Союзе в период между двумя мировыми войнами (1919–1939): ограничения и потенциал архивной революции» и семинар «Социальная история в ранне-модерновой и колониальной Центральной Азии: фокус на арабографичные документы (18–20 вв.)», организованный при поддержке Немецкого научного фонда (DFG). Кроме того, Сартори получил возможность реализовать постдокторское исследование на грант от нефтегазовой компании Eni «Религия и общество в Казахстане (1821–1941)» (Казахстан является одной из стран, в которых данная компания ведёт активную экономическую деятельность). Эти мероприятия были организованы при поддержке Пьянчолы и немецкого профессора, специалиста по истории ислама Ю. Пауля, в частности занимавшегося структурой центральноазиатских суфийских орденов. Каждое из проведённых мероприятий завершалось изданием специализированного номера журнала, коллективной монографией или сборником статей (например, «Земельный вопрос в Центральной Азии» и «Казахстан: религии и общество в Центральной Евразии»). При этом Сартори публиковал и собственные статьи, в которых описывал различные элементы работы колониальной и советской администрации с центральноазиатскими правовыми институтами. В рамках своих исследований Сартори несколько расширил географический охват, включив Казахстан, и организовал взаимодействие с местными специалистами (в частности, с историком П. Шаблеем, узбекскими коллегами Б. М. Бабаджановым, Н. Тошевым, У. Абдурасуловым).

В 2011–2012 гг., после небольшого периода работы во Франции в Высшей школе социальных наук, во время которой он по договорённости с университетом прочитал несколько лекций, включая «Зарождение традиции: кочевники, шариатские суды и устоявшиеся юридические практики в Ташкентской губернии (около 1880–1919 гг.)», исследователь начал работать в Австрии, в Институте иранистики Академии наук. Там Сартори продолжил работу над крупными международными проектами. Так, в 2010–2013 гг. он работал заместителем руководителя проекта фонда Volkswagen «Архивы говорят: написание социальной истории колониальной Центральной Азии». Проект был совместным начинанием Академии наук Узбекистана, Центрального государственного архива этой страны и Университета Галле-Виттенберг. Центральное место в выполнении проекта играл академический обмен между Германией и Узбекистаном. В частности, речь шла о взаимных стажировках как аспирантов, так и уже подготовленных докторов. В 2012 г. уже в Вене этот проект завершился летней школой, посвящённой новой социальной истории региона. А в 2013 г. была опубликована коллективная монография, редактором которой выступил Сартори.

Вероятно, в ходе работы над этим проектом Сартори обратил внимание на архивы Хивы и Каракалпакстана, хранящих в себе обширный фонд тюркоязычной документации. В 2012–2014 гг. он получил грант на составление каталога рукописей в фондах Института истории, этнографии и археологии Каракалпакского филиала Академии наук Узбекистана. Помимо этого, исследователь уделил большое внимание анализу Архива хивинских ханов. Это коллекция документов, изъятая войсками Российской империи во время завоевания Хивы в 1873 г. и хранившаяся в Петербурге до 1962 г., когда архив был передан Узбекской ССР. В конце 1930-х гг. архив привлёк внимание историка П. П. Иванова (1893–1942), который подготовил статью об этих материалах, а также использовал некоторые из них для своих работ. Анализ текстов показал, что в архиве собраны документы, наиболее полно раскрывающие делопроизводство Хивинского ханства. В 2017 г. усилиями Сартори Архив хивинских ханов был включён в Список всемирного наследия ЮНЕСКО. В то же время результатом его деятельности стали не только семинары, лекции и статьи, но и несколько монографий, написанных в том числе в соавторстве с узбекскими и зарубежными коллегами (например, американскими историками Дж. Пикеттом и Д. Росс). 

В 2020-е гг. Сартори продолжает работать в Вене. В частности, он основал Комиссию по изучению ислама в Центральной Евразии с планируемым периодом работы с 2021 по 2026 гг. Группа исследователей уже открыла свой портал и проводит серию образовательных семинаров и летних школ, публикует как научно-популярные, так и академические статьи о жизни мусульман в Российской империи и Советском Союзе. Кроме того, в 2022 г. Сартори получил новый грант для продолжения исследования архивных юридических документов.

Помимо Италии, Германии, Австрии, Франции, Узбекистана и Казахстана, Сартори активно работал в Великобритании и США, изучая местные архивные фонды и библиотеки, а также читая лекции и участвуя в международных конференциях. Кроме того, большая заслуга Сартори заключается в работе с архивными коллекциями Российской Федерации, в частности, он проводил анализ тюркоязычных документов в Астрахани, Петербурге, Казани, Москве. Некоторые работы Сартори были удостоены наград. Например, статья «Колониальная легальность в Русской Центральной Азии: об опекунстве» получила премию Австрийской академии наук (2014, с 2016 является членом Австрийской академии молодых ученых), а монография «Эксперименты империи: Адат, шариат и производство знаний в Казахской степи» (в соавторстве с П. Шаблеем) получила премию журнала Ab Imperio.

Концепции и подходы

Говоря о работе Сартори, необходимо подробно проанализировать его методологические установки и выдвигаемые им теоретические конструкты. Выше уже говорилось о том, что исследователь начинал свой путь в науку в области филологии в период доминирования «взаимосвязанной истории».

Большое значение для становления его взглядов имела академическая мобильность и движение из Италии в Германию. Исследователь отмечал, что одной из причин его движения между институтами был проблематичный статус исследований Центральной Азии как дисциплины. Фактически эта отрасль всё время позиционировалась как периферийная по отношению к более крупным областям знания (исламско-иранские или русско-советские исследования). Более того, исследования региона всегда были заложниками такой дисциплины, как лингвистика, которая подчиняла все исследования в данной области своему методу (исследование источников как лингвистических конструкций). В Германии Сартори обратился к методологии социальной истории, однако сохранил убеждённость в филологических методах, столь широко раскритикованных в академическом сообществе в 1980-х гг. В своих методологических статьях «О социальном в центрально-азиатской истории: заметки на полях юридических документов» (Explorations in the social history ... 2013) и «Да здравствует филология!» (Sartori. 2018) Сартори кратко описывает свой взгляд на принципы исследовательской работы. Так, исследователь сосредоточивает своё внимание на возможности доступа к реальности через тексты. В этом отношении он подвергает определённой критике последствия лингвистического поворота в историографии, когда сам доступ к реальности через источник подвергался сомнению. В результате, по мнению Сартори, произошло разделение истории на исследование культурных сущностей и социальной истории, последняя из которых считалась устаревшей и утратившей свою обоснованность. Он оговаривается, что не согласен с подобным разделением, поскольку оба этих измерения, по его мнению, тесным образом связаны между собой. Исследователь пытается доказать, что «факты» социальной реальности всё же находят своё отражение в исторических источниках (культурных артефактах). Эта реальность далека от метанарративного описания, т. е. не представляет из себя линейных конструкций общечеловеческого развития. Напротив, это гетерогенное полотно, составленное из действий отдельных акторов, индивидов, которые осознают поле своих возможностей в контексте социальных институтов, производящих документацию (текстуальность). Сартори утверждает, что в центре его анализа находятся акторы и сети их взаимодействия. Исследователь строит свою работу, подвергая сомнению деятельность акторов в рамках социальных институтов. Иными словами, его история – это глубокий микроисторический анализ отдельных частных случаев, которые складываются в мозаику социальной реальности. Предмет исследования Сартори всегда текст, документация, которая создана в контексте того или иного судебного дела. Чем больше текстов создано современниками, тем более глубокая проработка доступна для исследователя. Филология играет здесь первостепенную роль как метод, поскольку позволяет анализировать архив (Сартори указывает, что на его становление оказал своё влияние М. Фуко и его эпистемологические идеи, поскольку именно они были популярны во время его учёбы в университете), разбирая пласты смыслов, заложенные в отдельных текстах. В этом вопросе большую роль играет контекстуализация, помещение текстов в некоторые рамки социальной и культурной реальности. Во многом это напоминает классический филологический метод взаимной зависимости общего и частного.

Безусловно, эти взгляды Сартори вызвали определённую критику. Его обвиняли в «эмпирицизме» и «позитивизме» (из-за чрезмерного доверия источникам), «ориентализме» (из-за недостаточной контекстуализации объектов исследования и комбинирования различных текстов с целью получения необходимых ему значений) и «увлечении филологией» (способность которой к теоретизации и упорядочению смыслов давно была поставлена под сомнение). Исследователь, впрочем, эти обвинения отвергал, а его навыки работы с локальными источниками и организаторские способности сделали его востребованным специалистом.

В рамках проекта «Сквозь призму архива: документы и формы управления в исламской Центральной Азии (18–20 вв.)» (2014–2019) Сартори совместно с узбекскими коллегами провёл анализ архивного фонда Республики Узбекистан и выдвинул идею «связанности» (connectivity). Концепция, предложенная исследователем, заключалась в помещении текстов в более широкий контекст их циркуляции. С одной стороны, это выражалось в реконструкции функционирования текстов в сообществе (делопроизводство, библиотеки, эпиграфические памятники, образование) и их движения (чтение, перевод, обмен, переписывание, интерпретация). С другой – Сартори попытался вписать регион в глобальную картину трансрегиональных коммуникаций, соотнося с другими текстами, созданными в разных частях мира, в которых был распространён ислам.

Другая предложенная им концепция – «преемственности» (continuity) в юридической практике мусульман Центральной Азии – оказала влияние на подходы исследователя к нескольким рассматриваемым им прежде темам. В определённый период (в период «длинного 18 в.») произошла вернакуляризация системы исламского права, что было одним из следствий процесса обособления определённых культурных регионов. Как известно, сообщество может существовать без выстроенной политической системы и сложно регламентированных экономических институтов, но никогда – без разрешения споров внутри сообщества. Если система исламского знания и прежде была инклюзивной и включала в себя различные элементы этического учения или дидактического характера на местных языках (например, поэзия Алишера Навои), то в этот период происходит попытка актуализировать значимые тексты для широких слоёв населения. Кроме того, тюркские языки получают всё большую роль в качестве языков дипломатической переписки (один из проектов Сартори и Абдурасулова касался анализа именно этого массива документов в архивах России и Узбекистана).

В то же время Сартори обращает внимание на тот факт, что восприятие системы права в этом регионе было далеко от преклонения перед юридическими нормами как «дарованными свыше» (символической духовной ценностью закона), а, скорее, было прагматичным, связанным с каждодневными, рутинными операциями. С этой целью он вводит в исследования социально-антропологическую концепцию «правового сознания». Исследователь подчёркивает, что деление локального права на адат (систему обычного права) и шариат (систему религиозного права) – это продукт модерна и принятия парадигмы классификаций и систематизаций, которые требовались колонизаторам при реализации управленческих механизмов. Иначе говоря, местное население не различало эти две правовые категории, которые в их сознании были взаимно переплетёнными (или различало их по-своему в каждом отдельном случае). Так или иначе, после включения региона в состав Российской империи, местное население не менее прагматично восприняло появление новой правовой системы и приспособило её под свои нужды наравне с уже существовавшими и функционировавшими механизмами (правовая гибридность). В свою очередь, колонизаторы, пытаясь ослабить влияние религиозного фактора (как возможного источника нестабильности), выстраивали свою систему классификаций, во многом исказившую картину реальности. Поскольку до исследований Сартори в европейской, британской и американской историографии источникам на локальных языках уделялось меньше внимания, чем русскоязычным материалам, то именно позиция колониальной администрации стала доминирующей в академическом сообществе, практически полностью вытеснив всю сложность взаимодействий как внутри мусульманского сообщества региона, так и в его связях с новыми властями. Иначе говоря, исследователь показал, что историография Центральной Азии не отражала чаяния местного населения, сосредоточив внимание исключительно на интересах колонизаторов.

Схожая идея прослеживается и в критике Сартори другого значимого эпизода в центральноазиатской историографии. В начале своего исследовательского пути он активно занимался проблемой движения модернистов в Центральной Азии. В начале 20 в. группа улемов в Центральной Азии выступила за реформу образования (собственно, по названию нового метода – усул-и джадид – они и получили наименование джадидов), заявляя, что именно упадок культуры спровоцировал слабость локального сообщества перед лицом актуальных политических вызовов, прежде всего колониального завоевания. С процессом реабилитации жертв сталинских репрессий и открытием архивов, особенно в 1980-х гг., образы реформистов стали всё чаще появляться в исследовательских работах и на страницах региональной прессы. В рамках национальных историографий модернисты приобрели новый образ – светских прогрессистов, который нашёл своё отражение и в европейской, и в американской историографии. Важную роль в исследованиях джадидов сыграл историк Адиб Халид, на работы которого Сартори часто ссылался в начале своей карьеры. Халид использовал социологические идеи П. Бурдье, в частности теорию действия и понятие «габитуса», чтобы показать, как стратегии отдельных индивидов и культурные контексты влияют на преодоление ими установленного набора правил. В частности, Халид уделил большое внимание анализу произведений узбекского историка и литератора А. Фитрата, чтобы рассмотреть эволюцию идей джадидов при переходе от колониального периода (несмотря на то что Бухарский эмират оставался формально независимым) к советскому. Работы Халида получили большое распространение в академических кругах и изменили подходы к изучению истории Центральной Азии, в частности продемонстрировав агентность местного населения даже в условиях жёсткой и иерархизированной государственной системы. Однако в 2016 г. группа историков-исламоведов во главе с Д. Девизом, Дж. Иденом (Jeff Eden) и Сартори раскритиковала позицию Халида. По мнению этой группы, джадидоцентричная историография, в рамках которой они объединили как тексты центральноазиатских авторов, так и старшего поколения американских историков [таких как Э. Лазерини (Edward Lazzerini)], попадает под обаяние дискурса самих джадидов, отказывая ему в критическом рассмотрении. Прежде всего, исследователи создали бинарную дихотомию, противопоставив модернистов (джадидов) и консерваторов (кадимистов), когда в реальности такого жёсткого разделения не существовало. Иногда даже не представляется возможным определить, к какой группе относится та или иная личность. В центре внимания Халида и его коллег оказывалась лишь небольшая и довольно радикальная группа акторов, которые вряд ли могут служить репрезентативным показателем настроений внутри центральноазиатского общества того периода. Во-вторых, созданный джадидами в их текстах образ упадка культуры был, скорее, умозрительным конструктом, чем объективной реальностью. Вопрос деградации образования и тотальной неграмотности, по мнению историков, весьма спорно рассматривать в тех тезисах, которые выдвигает эта группа, не говоря уже об утверждениях советской власти, поддержавшей джадидскую программу. В-третьих, джадиды не были абсолютно светскими и секулярными деятелями, во многом полагаясь на те же методы и доказательные идеи, которые использовались и до них. На этот последний фактор обратил внимание и Сартори, анализировавший юридическую практику джадидов после создания ими Бухарской народной советской республики. Рассмотрев несколько частных случаев с участием того же Фитрата, Сартори пришёл к выводу, что принципиальных новаций в методы разрешения споров джадиды не внесли, руководствуясь теми же сборниками заключений исламских богословов (фетва), которые были распространены в регионе. Халид раскритиковал эти выводы, обвинив Сартори в ориентализме, на основании недостаточной контекстуализации выводов итальянского историка. Однако идея последнего несколько более обширна и отсылает к его же концепции «преемственности». Сартори говорит о том, что в центре анализа джадидизма должна быть не столько сама программа модернистов, сколько циркуляция текстов, в которой находились в движении и созданные прогрессистами работы. Если проанализировать этот аспект, оказывается, что многие их тезисы имели местное происхождение, т. е. были результатом эволюции мысли самих жителей Центральной Азии. Тем самым перед исследователем стоит более значительный вопрос: где проходит тонкая грань между «локальным» и «глобальным» в контексте интеллектуальной истории?

Эта идея вдохновила Сартори на некоторое расширение тем исследований как в географическом (с охватом Южной Азии), так и во временно́м (охватывая 1950-е гг.) смыслах. Анализируя историю «советского ислама», Сартори предложил уйти от институтов, интерес к которым долгое время доминировал в исследовательской литературе (например, анализ истории Среднеазиатского духовного управления мусульман), и обратиться к самим верующим. Сартори предложил концепцию «исламской эпистемы» для объяснения функционирования религий в атеистическом советском государстве. В частности, он показал, что в восприятии верующих сформировалась неосознанная религиозность за пределами тех категорий, которое предлагало им государство. Во многом это неосознанное восприятие было связано со встречей с прошлым – архитектурными памятниками, их интерпретацией в виде суфийских рассказов о «святых» и «чудесах», семейной историей. Это «пространство коллективной памяти» могло стать спусковым механизмом для начала самостоятельного и обдуманного исследования, которое могло приводить верующего в поисках ответов и за пределы региона. Тем самым Сартори предлагает радикальный пересмотр прежних положений. Если раньше основной исследовательский вопрос формулировался следующим образом: «как удалось исламу сохраниться в атеистическом государстве?», то теперь он звучит так: «что означает "советский" и "атеистический" в интерпретации людей, живущих согласно "исламской эпистеме"?». Иначе говоря, Сартори больше не сосредоточивает основное внимание на вопросах о категориях «легальный»/«нелегальный», отвергает идею о замене «марксистской идеологии» на «религиозную систему», а поднимает вопрос о значениях различных социально-политических концепций (герменевтический подход) исходя из данных архивов советских мусульман, для которых ислам – это неосознанная, но имманентно присущая им система воззрений. По мнению Сартори, именно в осознании этого аспекта и лежит ключ к новой социальной истории региона.